РУССКАЯ ЦЕЛОСТНОСТЬ:

Целостность в русской культуре, мышлении, истории, и политике

ГОРДОН М. ХАН

ЧАСТЬ 4

СОЛИДАРИЗМ

глава 13: Национальный солидарность в средневековой и Имперской России

Вступление

Точно так же, как институты формируют культуру, культура формирует институты. Культурные убеждения России и стремление к монистическим, универсалистским и коммуналистским формам целостности, по-видимому, повлияли, хотя, конечно, не предопределили российские институты и поведение. В истории России от Киевской Руси до наших дней доминирует настойчивый поиск неуловимого национального единства в политике, культуре и обществе. Лихачев отмечает, что “российская история развивалась под знаком тревоги”. Времена смуты и раскола в России в сочетании с формами целостности, менее непосредственно связанными с политикой, чем те, которые мы уже обсуждали, породили политическую норму и соответствующие институты и модели поведения для сохранения национального единства или солидарности.

Термин ‘солидарная целостность’ используется здесь как социально-политическое понятие, наиболее релевантное политической культуре. Его конкретная концептуализация здесь - "стремление и/или приближение к единству в обществе, политике, культуре, идеологии и даже экономике", хотя мы не будем уделять особого внимания экономике и экономической культуре. Философ-интуитивист Франк подчеркивал, что одной из главных характеристик русской религиозной мысли была ее “органическая связь с общественной мыслью и политическими интересами”. Поэтому не случайно, что те, кто был включен в это исследование, кто активно распространял монистические, универсалистские и коммуналистские идеи в русской культуре и мысли, как отмечает Франк, также были глубоко вовлечены в российскую политику либо непосредственно как политические деятели, либо косвенно как формирователи политического мнения. Франк поддержал его мнение о существовании тесной связи между русской религиозной мыслью и политикой – и, можно добавить, философией, литературой и общественной мыслью – указав на участие в политике богоискателей Соловьева, Булгакова и Евгения Трубецкого, космиста-имморталиста Федорова, символиста Розанова, Бердяев и Толстой. Например, Булгаков основал вместе с Петром Струве либерально-умеренную социалистическую партию "Союз освобождения", был соредактором журнала либерального крыла российской оппозиции "Освобождение", образовал в 1905 году Союз христианской политики, пропагандирующий "христианский социализм", был избран членом депутат Второй Государственной думы в 1906 году, а в 1904 году написал для журнала программную статью об аграрной реформе, которая повлияла на платформу либеральной конституционно-демократической (кадетской) партии. Мы можем добавить к списку создателей политического мнения и политически активных мыслителей Фрэнка многих других важных фигур в религиозной мысли, философии, литературе и искусстве. Среди них будут: славянофилы, Пушкин, Достоевский, Гоголь, Блок, Белый, Скрябин, Флоренский, сам Франк и многочисленные коммунистические, социалистические и анархические мыслители и художники. Учитывая их интерес к политике, многие из них восприняли в русских и/или обратили в свою веру норму национальной целостности или солидарности в дополнение к выражению монизма, универсализма и коммунизма.

В российской истории единое стояло над многими как реальность и ценность в политике и политической культуре, определяемая здесь как практика, так и идеи, установки, нормы и ценности в отношении политики. “Если плюрализм и есть что-то, так это отсутствие ”единой" ценности или "Единого"."Плюрализм редко одерживал верх ни как ценность, ни по степени институционализации над солидарностью в России. Мы можем указать на три относительно коротких периода, когда плюрализм стал центральной нормой и практикой в российской истории: (1) между "Октябрьским манифестом" 1905 года и укреплением большевиками однопартийного правления в середине 1920-х годов; (2) эпоха перестройки в последние годы советской власти; и (3) в постсоветской России с постепенным сокращением плюрализма, начиная с 2003 года. Упадок плюрализма как нормы продолжается в России и по сей день, при этом некоторый значительный плюрализм в нормативном и практическом плане все еще сохраняется. Как правило, при царях, комиссарах или президентах российская политическая культура, а также внутренние и внешние угрозы питали центральную заботу о внутреннем единстве — территориальном, политическом, социальном, культурном, идеологическом и организационном.

“Целостность или цельность” Уортмана, полемика вокруг которой была нашей отправной точкой, была сосредоточена на "единстве или целостности империи". Вортман обратился к формулировкам и практике, касающимся почти исключительно территориальной целостности империи. Однако, как отмечали его критики, в заботе российского государства о территориальной целостности или, как подчеркивает Вортман, о единстве империи перед лицом этнических и религиозных различий практически нет ничего уникального. Каждое государство бдительно относится к своей территориальной целостности, поскольку она, возможно, является центральной чертой государства и его суверенитета. Если государство не может защитить свою территориальную целостность, то ни о каком государстве и говорить не приходится. Аналогичным образом, все многонациональные империи были сосредоточены на поддержании единства перед лицом разрозненной идентичности своих народов.

Избегая этих вопросов, я сосредотачиваюсь на центральной роли единства или солидарности в российских моделях организации институтов и дискурса о политике – политической организации и политической культуре соответственно. Контекстуальная гипотеза состоит в том, что монизм, универсализм и коммунизм способствовали росту солидаризма и его сохраняющемуся доминирующему положению в российской политике. Я буду рассматривать политическую, организационную, культурную и идеологическую целостность как устремления, которые часто порождали политику и поведение, направленные на реализацию таких устремлений. В средневековую и имперскую эпохи стремление к солидарности в России, возможно, уникально с точки зрения его продолжительности, стойкости и силы по сравнению с другими странами, особенно на Западе.

Организационное единство относится здесь к политической системе и ее степени централизации государственной власти и ее проникновения в общество, интеграции с ним и контроля над ним. Под единством в политической культуре мы подразумеваем формулирование взглядов, ценностей, норм, веру в уместность и превосходство единства над множественностью, то есть выражение стремления, предпочтения и уважения организационного, культурного, идеологического и идеологического единства по вопросам, связанным или тесно связанным с политикой. Короче говоря, мы рассматриваем единство, проявляющееся в поведении и институтах, а также в проявлениях солидарности или солидаризма как позитивную культурную норму, ценности и идею. Я не включаю экономическую культуру, поскольку она была затронута в нашем обсуждении коммунализма и коллективизма. Иногда российская политика принимала довольно экстремистские формы в своей цели укрепления солидарности, как это было при советской власти. В другие времена устанавливались менее строгие требования к единству или солидарности, и одна или несколько сфер были плюрализированы.

Источники солидаризма: Византия, Восточное православие и падение Киевской Руси

Возможно, первые решающие события разобщенности в период Киевской Руси, такие как религиозный раскол между Римом и Константинополем и политическая разобщенность в Киевской Руси и ее княжествах, положили начало процессу, который привил культурную норму, поддерживающую стремление к единству и его сохранение. После периода растущей экономической мощи и территориальной экспансии в течение его языческого 10-го и начала 11-го веков, поддерживаемого св. Князя Владимира и его сына Ярослава Мудрого, смерть последнего, последнего великого князя Киева, положила “конец политическому единству (единству) Руси” и вызвала междоусобный конфликт. Князь Владимир столкнулся с дилеммой разделения, когда он был вынужден выбирать при выборе государственной религии между одним из двух крыльев раскалывающейся христианской церкви. Сделав выбор в пользу Византии, могущественная империя наслаждалась своего рода религиозным колониализмом, которому добровольно подчинился Владимир. Слабая монархия в Киеве привела к потере суверенитета иностранным государством, подчеркнув важность сильной власти именно тогда, когда раскол в Церкви способствовал бы появлению трещин в здании Киевской Руси. Новая религиозная колония Византии увидела, что Константинополь назначил своего церковного митрополита, все митрополиты Киевской церкви, кроме двух, были греками, и все решения соборов Восточной Православной Церкви (соборов), каноническое право, греческие таинства были обязательными в Киевской Руси в период, предшествовавший монгольскому завоеванию.

Источником стремления к единству и беспокойства о нем было появление зависимости и потенциальной угрозы русской культурной и самобытной автономии или "онтологической безопасности’, созданной решением Владимира принять православие. Говорят, что его стремление к религиозной ориентации проистекало из стремления поставить Киевскую Русь на один уровень с Византией и арабским халифатом. Выбрав Восточное православие, он поставил Русь в подчинение Константинополю не только геополитически, но и культурно, подвергнув русскую идентичность риску быть задушенной. Цитируемое ранее ‘Слово о законе и благодати’ Иллариона, возможно, отчасти является апологией в своем настаивании на самостоятельности выбора Владимира.

Действительно, с древних времен русские летописи подчеркивали необходимость или существование единства Руси. Советский ученый Николай Гудзий отметил, что “образовательная ценность многих памятников (русской) древней литературы, развивающих темы патриотизма, государственного строительства, политического единства и героизма русского народа, значительна”. Древнерусские летописи, “начиная с самых древних времен, проникнуты высокой идеей служения родной земле, заботы о ее благополучии, и ревностное отношение к своей чести и достоинству”. У них “сильное чувство родины и сознание кровного единства всех русских племен”. Древнерусский летописец “умеет подняться над частными, эгоистическими и преходящими интересами на высоту сознания общерусских интересов... побуждаемых, прежде всего, задачами защиты России от внешних врагов, посягающих на ее целостность (цельность) и единство (единство)”. Согласно одной летописи, элита Киевской Руси была ориентирована именно таким образом: “(А) Киевлянин все чаще и чаще думал о черниговчанине, а черниговчанин о новгородце, и все вместе о русской земле, об общем деле земли”.

‘Слово о полку Игореве’, повесть о походе князя Игоря на куманов в 12 веке, является мощным культурным выражением стремления спасти единство и суверенитет Киевской Руси’:

"Третьим источником социальной этики для князя Игоря является стойкий патриотизм, который охватывает не отдельные русские княжества, а всю русскую землю. Это общерусское сознание, как мы видели, находилось в упадке в конце 12 века, и лишь несколько следов этого упадка можно найти в летописях того периода. ... В стихотворении нет ни одной фразы, которая повторялась бы так часто, как 'Русская земля'. Это выражение воспринимается не в том узком смысле - включая только Киев и прилегающие земли, что было характерно для того времени, - а в более широком смысле. Это понятие включало в себя все княжества и земли, населенные русским народом... В своем горьком и страстном обращении ко всем русским князьям Святослав требует, чтобы они выступили в защиту русской земли, 'за раны Игоря, неистового Святославича!' Смоленск и Полоцк, Галич и Суздаль, самые отдаленные окраины границ России - все охвачены этим страстным призывом. В хвалебном списке русских князей поэт делает все, чтобы избежать принижения отдельных ветвей рода Рюриковичей."

В 11 веке в Киеве и его окрестностях произошел раскол. Великий церковный раскол 1054 года произошел в тот же год, что и смерть Ярослава. Упадок Византии беспокоил Киев духовно и материально; весомый урок относительно катастрофы раскола, усиленный событиями внутри Руси. Внук Ярослава, Владимир Мономах, был последним великим князем киевским, который обладал властью над киевской территорией, став свидетелем роста политического раскола и междоусобных распрей, приведших к 12 веку к созданию отдельных княжеств или княжеских вотчин, вотчин. В третьем веке упадка Киева была достигнута точка невозврата. Кочевые племена захватили контроль над южной Русью, нарушив ее пути сообщения и торговли с Причерноморьем и Византией.

Однако непосредственно перед политическим упадком наступил расцвет культуры при православном христианстве во время правления Ярослава. Эллинская традиция пришла в Киевскую Русь через Восточное православие. Как отмечает Федотов, Восточная Церковь и византийская культура не пережили разрыва с Античностью, который пережили католицизм и западная культура в результате вторжения варваров и наступления Темных веков. Темные времена настанут для Киевской Руси с нашествием и игом монгольских орд. Это означало, что эллинская культура Древней Греции никогда не была полностью утрачена, поскольку она временно находилась на Западе, и поэтому не было необходимости заново открывать Сократа, Платона и Аристотеля. В то же время, однако, отсутствие какой-либо необходимости в синтезе язычества и христианства или возрождении последнего через Ренессанс и Просвещение означало, что Византия навязала Руси “тотальную культуру, требующую православного освящения всех аспектов жизни: государства, солдат, экономики, семьи, образования, искусство и наука”. Тотальная религиозная природа культуры не могла проникнуть во все общество того времени, поэтому православие имело тенденцию смешиваться с сохранившимися языческими элементами. Это, конечно, не сформировало все государство таким, каким оно было, не говоря уже о всем населении, и это государство оказалось неудовлетворительным с точки зрения сохранения политического и территориального единства. Однако "тотальный" характер византийско-православной культуры установил стандарт возможного всеобъемлющего культурного и идеологического единства, которое может потребовать жесткого политического единства и большей централизации власти.

В какой-то степени солидарность при авторитарном руководстве в структуре православной общины, возможно, усилила русский национальный солидарность. Помимо общеехристианского монотеистического принципа единого истинного Бога, в рамках Троицы в русской традиции Бог Отец заменяет и заменяет Сына, а Святой Дух пронизывает обоих, создавая божественное единство. В каноническом пении Святая Троица заменяется Святой Двойственностью, когда Христос сливается с Отцом, становясь вместе Великим Владыкой или Господом (Господом), Царем Небесным (Владыкой Небесным), Вседержителем (Вседержителем). Это резко контрастирует с более равным статусом компонентов Троицы в католицизме и протестантизме, где они разделены, но объединены и более равноправны. Более того, воскресные службы русской православной церкви демонстрируют определенную целостность, обычно включающую одни и те же молитвы и гимны, с любыми изменениями, определяемыми только священником. Богослужение - это коллективная, а не индивидуальная практика, проходящая в больших группах с интегрированными хоровыми гимнами. В православии практика ритуала занимает центральное место, и попытка патриарха РПЦ привести ее в соответствие со священными книгами Восточной Православной Церкви вызвала Великий Раскол 1666-1667 годов, глубокий раскол в церковном сообществе, в котором раскольнические "раскольники", "старообрядцы" или старообрядцы, не согласились с реформами, рассматривая их как прямое посягательство на священную целостность данных Богом правил в отношении ритуалов поклонения. В этом случае коммуналистская – в то время уже даже солидарная соборность, учитывая повсеместное распространение православия среди русских, – оказалась неуловимой.

От церковно-государственной "симфонии" к верховенству государства

Солидарность также представлялась как охватывающая отношения Церкви с государством в идее ‘симфонии’. Возвышение Московии было неразрывно связано с распространением православия через монашеское движение, возглавляемое набегами преподобного Сергия Радонежского из Москвы через центрально-русские княжества и на крайний север. Таким образом, "государство" Московии и возрождающаяся Церковь смешались по мере своего подъема. Однако, начиная с попыток Ивана Великого обуздать имущественные привилегии РПЦ, московское государство начало существенно посягать на богатство Церкви, ее институциональную автономию и политическое влияние. Этот элемент централизации власти и власти в государстве и в руках самодержца внутри государства и элиты начал обращать вспять более неформальную византийскую модель и гораздо более формализованную, хотя и краткую киевскую практику институционализированного сотрудничества между Церковью и государством, называемую симфонией.

Византийский император Юстиниан I или Великий (527-565) на Пятом Вселенском Соборе законодательно закрепил принцип симфонии – греческое слово, означающее "созвучие", "согласие", "согласие" или "гармония", а по–русски "созвучие" - в церковно-государственных отношениях. Принцип предусматривал: “Величайшие дары Божьи, данные людям высшим человечеством, - это духовенство и царство (то есть государство). Первый служит божественным делам, второй заботится о человеческих делах. И то, и другое исходит из одного и того же источника и украшает человеческую жизнь. Поэтому короли больше всего заботятся о благочестии духовенства, которое, со своей стороны, постоянно молится Богу за королей. Когда священство неоспоримо, а царство использует только законную власть, между ними будет хорошее согласие”. Конечно, это был принцип 6-го века, а не подробный закон в современном гражданском кодексе. Ни Киев, ни Московия не кодифицировали и не анализировали эту концепцию. Симфония в то время была скорее обычаем, руководством или неформальным учреждением, чем нормативным актом. Институциональные, финансовые и имущественные отношения остались неуказанными.

Принцип Юстиниана звучит очень похоже на "отделение церкви от государства", но представляет собой добровольную и, следовательно, в конечном счете нереалистичную форму сотрудничества. Действительно, "институт" симфонии был очень уязвим для дисбаланса, упадка и, в конечном счете, конфликта. Эпизоды конфликтов между византийскими императорами и Восточной православной церковью были нередки. Император иногда вмешивался в вопросы церковной догмы, назначал епископов, репрессировал и подвергал пыткам духовенство. Церковь иногда отказывалась мириться с таким имперским вмешательством и вступала в оппозицию против императора, хотя в целом она уважала государственную власть до тех пор, пока эта власть уважала и была выгодна ее собственной. Дилемма заключалась в гораздо большем союзе, и все же в этой концепции присутствовала напряженность как в том виде, в каком она разыгрывалась в реальном мире, так и в том виде, в каком она была туманно изложена Юстинианом. Отец Зеньковский хорошо изложил это в своей "Апологетике" 1957 года. Он подробно остановился на симфонии как концепции, аналогичной русскому термину "созвучие", который можно перевести как "совместное пение", озвучивание или совместное пение:

"Оба силы (Церковь и государство) 'звучат' - каждая в соответствии со своей природой, своей реальностью, потому что, если только одна сторона (например, государство) 'звучит', а другая 'молчит' или (что еще хуже) просто повторяет то, что исходит от первой сторона - больше нет 'симфонии'. Принцип 'симфонии' - это принцип взаимной свободы; каждая из сил живет своей собственной жизнью, но таким образом, что из их одновременного звучания получается симфония, аккорд. Однако, если обе стороны взаимно свободны, это все равно (само по себе) не означает их полной обособленности. Для государства Церковь - это часть его жизни, его совесть, его творческая сила, а для Церкви государство - это внешнее историческое отображение жизни самого народа (или народов), которые входят в Церковь. Поэтому неверно и по существу неверно (как для государства, так и для Церкви) рассматривать Церковь и государство как два совершенно особых мира."

В Киеве относительная слабость связей великого князя и митрополита с Восточным православным патриархом в Константинополе означала, что государство и Церковь не были взаимозависимыми или одинаково сильными голосами, поющими вместе, и им было несколько неловко на вершине сложной системы, находящейся в движении, с которой им нужно было договариваться, поскольку они изо всех сил пытались сосуществовать. Как отмечает Федотов, “в Киеве ведущая роль принадлежала Церкви”, которая была “совершенно свободной” и пользовалась “привилегированным положением”. Церковный митрополит, который чаще всего был греком, назначенным из Константинополя, обладал большей властью, чем великий князь, но не вмешивался в политику, кроме советов, поскольку в Византии он научился подчиняться государственной власти. Таким образом, церковно-государственный конфликт в целом был “редким”; сотрудничество было “искренним”.

Князь Владимир институционализировал ситуацию, издав хартию церковных прав (Церковный устав), которая предоставляла гораздо большую юрисдикцию, чем когда-либо имела Церковь в Византии. Не имея прецедента в греческом каноническом праве, устав сохранялся и при преемниках Владимира. Она распространялась на все группы, зависящие от Церкви, и на изгоев, лишенных классовой или клановой защиты. Церковная правовая юрисдикция охватывала не только религиозные и многие моральные преступления, но и семейные и наследственные вопросы. Владимир также ввел обязательную уплату налогов в пользу Церкви. Во времена вежливости, которые преобладали чаще всего, киевские князья приглашали епископов для консультаций по изданию новых законов и вопросам войны и мира, и от них ожидали защиты Церкви от язычников и еретиков, а также материальной поддержки духовенства и строительства церквей и монастырей. Взамен принцу было позволено влиять на выбор епископов и высшего духовенства. По сравнению с “трагической историей отношений христианской Церкви и христианского государства”, заключает Федотов, “киевский опыт, каким бы коротким и хрупким он ни был, можно считать одним из высших христианских достижений”.

Однако в Московии взаимоотношения Церкви и государства были совершенно иными. Константинополя больше не было. Либо Церковь, либо государство должны были бы установить симфонию, иначе неизбежно один голос заглушил бы другой, подчинив и объединив его. Последнее стало предварительным результатом в Московской Руси и полностью консолидировалось под имперским порядком, победителем которого стало государство. Симфония в Киеве уступила всегда изобиловавшему потенциалу церковно-государственной напряженности и конфликтов в Московской Руси. Посткиевский русский ‘порядок’ был неустойчивым и находился под угрозой внутренней конкуренции и раздоров между княжествами, внешними военными силами и внешне-внутренними культурно-идеологическими пересечениями, угрожающими российской онтологической безопасности. Предварительная церковно-государственная вежливость была нарушена довольно легко и перемежалась борьбой за власть между группировками духовенства, еретическими движениями, придворными интригами и княжествами за превосходство. Подчинение Церкви государству, начавшееся при Иване III, усилилось при Иване IV и завершится при Петре Великом в начале 18 века, положив конец симфонии на практике, в принципе и в официальном дискурсе. Тем не менее, для некоторых это оставалось символом веры и полезным элементом прошлого для будущего возрождения. Но общая тенденция продвижения вперед заключалась в господстве государства над всем обществом, периодически прерываемом внутренней борьбой за власть наверху и восстаниями снизу.

Стремление к единству от Московской Руси до Петра Великого

От падения Киевской Руси до поражения Москвы от монголов русская история была наполнена попытками воссоединения русских земель, подвиг, наконец, совершенный Иваном Великим и консолидированный при Иване Грозном в 15-16 веках. Благодаря экспансии Московской Руси на нерусские земли, реформам и имперским установкам Петра Великого и вплоть до Николая I усилия по поддержанию территориального, политического, культурного и социального единства России смешивались с высказываниями в русской культуре и мысли, проповедующими норму единства. Историческое действие и печатный станок породили богатый русский дискурс, проповедующий солидарность за пределами древних хроник.

Падение Киевской Руси под натиском монгольских орд в результате междоусобного конфликта усилило среди россиян суровый урок о рисках, присущих внутреннему расколу и инакомыслию, уже преподанный христианским разобщением в Риме и Константинополе. Последствия разобщенности, должно быть, побудили Москву и другие страны Руси пересмотреть киевское прошлое. Можно видеть, что одна из причин разобщенности кроется, по крайней мере частично, в менее чем обязательных связях между Киевом и присоединенными русскими княжествами, не говоря уже о тех, которые находятся за пределами компетенции Киева. Как отмечает Федотов, связи были “крайне слабыми и носили скорее моральный, чем юридический характер”. Более того, каждое княжество было ослаблено конкурирующими элементами внутри — “множеством социальных сил: их вассалами (дружиной), земельной и торговой аристократией (боярами) и народными собраниями (вече)”. Более того, “главенство киевского великого князя было только почетным (почетным)” или скорее неформальным, чем формальным.

Постепенное обращение других ‘Русей’ в христианское православие и национальная память о катастрофических последствиях христианской разобщенности, приведшей к завоеванию Константинополя исламом, и разобщенности Киева, приведшей к подчинению монголам в течение следующих нескольких столетий, дали веские основания для возникновения стремления к солидарности. И преподавались новые уроки. В конце 14 века, когда Москва все еще платила дань монголам и использовала монгольские термины в финансах и управлении, Новгород веками торговал с Грецией и Европой, с Ганзой и Любеком. Новгород и Псков также придерживались надежной квази-народной формы правления при вече, городском собрании землевладельческих старейшин. В отличие от этого, в Москве вече созывалось только во время кризисов. По мере того, как Москва возвышалась, но все еще конкурировала с Новгородом (Великим), Псковом, Тверью и Владимиром-Суздалем за превосходство и право заменить Киев в качестве центра Руси, в сообществе РПЦ возник ряд религиозных разногласий – ересей под влиянием западных тенденций, которые повлияли на политику внутри княжеств.

Вече, широко рекламируемое как зарождающаяся форма республиканизма, было в такой же степени средоточием дружбы и разногласий, как и вежливости и единства на основе консенсуса. Как описал новгородское вече русский историк 19 века Василий Ключевский, это был форум, на котором “в силу его состава не могло быть неправильного обсуждения вопроса или неправильного голосования. Решение было составлено в общих чертах, лучше сказать, на слух и, скорее всего, криками, чем большинством голосов. Когда вече разделилось на партии, решение вырабатывалось в насильственной форме с помощью драк: более сильная сторона признавалась большинством…Иногда весь город был разделен между борющимися партиями, а затем собирался на два вече одновременно… Не раз разногласия заканчивались тем, что два веча направлялись друг к другу, и, встретившись на большом мосту через реку Волхов, они начинали шум, если духовенство не успевало вовремя разнять противников.” Другими словами, вече можно считать еще одним ненужным источником потенциальных конфликтов на Руси, который следует закрыть.

Поскольку в конце 14-го и начале 15-го веков продолжались соперничество и конфликты между северными русскими княжествами, внешние угрозы также были в изобилии. На востоке все еще сохранялась угроза монголов, а на западе поднималась католическая польско-литовская война. Все это создавало перспективу еще одной катастрофы, вызванной внутренним расколом и внешними врагами во время основания современного Московского государства при Иване III и Иване IV. Аура трепета вокруг опыта основания современной России никогда не рассеивалась. Напротив, он неоднократно возрождался, несколько раз в столетие, вплоть до падения династии Романовых в 1917 году. Неполный список усилий на протяжении всей российской истории, вплоть до революции 1917 года, направленных на установление, восстановление или поддержание национальной политической и онтологической (культурной и идеологической) солидарности – и суверенитета, когда речь идет о внешних угрозах территориальному единству, – включает следующее:

• Победа князя Дмитрия Донского (1347-1399) над монголо-татарскими войсками в Куликовской битве 1380 года, положившая конец монголо-татарскому подчинению русских княжеств;

• "Собирание" Иваном (III) Великим всех русских земель, включая покорение Великого Новгорода и Пскова в 15 веке и объединение в 16 веке Иваном Грозным;

• разгром первых трех значительных диссидентских движений посткиевской Руси в 14-16 веках: религиозных ересей стригольников, иудействующих и нестяжателей во времена правления Ивана Великого и Ивана Грозного;

• первые шаги по подчинению Русской Православной Церкви государству при Иване Великом;

• продвижение цезаропапистского, полутеократического автократического режима и теоид-идеологии при Иване Грозном (см. ниже);

• Подчинение Иваном Грозным полуавтономного боярского класса с использованием нового сословия мобильных полицейских чиновников или опричнины;

• Дальнейшие ограничения Иваном Грозным политического влияния Церкви и в 1580 году ограничения ее прав собственности, в том числе строгие ограничения на способность Церкви приобретать новые владения, запрет на покупку земли у бояр государственной службы или любое увеличение числа "душ", работающих на церковных землях, и наделение полномочиями царь должен был забрать все прежние монастырские владения без компенсации;

• Смутное время или ‘Смута’ (1606-1623), закончившееся подавлением и победой над диссидентскими и изменническими боярами, польскими агентами / фальшивыми претендентами на престол, казачьими и крестьянскими бандами, польскими и шведскими захватчиками и польским оккупационным режимом – по сути, восстановлением на русских землях – и взносом династии Романовых при Михаиле Романове I и его отце, патриархе РПЦ Филарете, потери от боевых действий, голода и болезней в ту эпоху оценивались примерно в треть населения, которое в то время составляло примерно десять миллионов;

• продолжение реставрации после Смуты при царе Алексее Михайловиче Тихом, включая прекращение регулярных земских соборов и учреждение первого в России объединенного гражданского кодекса “Уложение”, в котором царь Алексей именовался “суверенным царем и великим князем”, а также "самодержцем всея Руси", “защищенным Бога”, установление крепостного права путем постоянной привязки крестьян к земле боярской знати, растущего класса дворянства и Церкви; и запрет на владение землей отдельным священнослужителям;

• продолжающаяся борьба Алексея против угроз внутреннему единству, создаваемых такими восстаниями и беспорядками, как Московские, Новогородские и Псковские хлебные бунты 1648-49 гг., Московские бронзовые бунты 1662 г., первое и второе башкирские восстания (1662-64 и 1681-84 гг., а также другие в 1704-11, 1735-40 и 1755-56 гг.), первое восстание ‘стрельцов’ (придворных стрельцов) 1682 года и самое громкое из всех казацко-крестьянских восстаний 1669-70 годов под предводительством Стеньки Разина;

• Великий раскол или Раскол РПЦ 1666-67 годов и подавление в течение десятилетий старообрядческих раскольников или раскольников, которые десятками тысяч отвергли реформы церковного обряда Патриарха Никона и покинули Церковь и русскую цивилизацию ради крайнего севера, Дона и других изолированных регионов, часто подвергавшихся преследованиям и преследованиям. убит государством и Церковью;

• Подавление царем Алексеем попытки патриарха Никона создать теократическое государство;

• Создание Петром (I) Великим модернизированного государственного аппарата и большее подчинение старообрядцев и всего общества более крупному, более надежному и вертикально интегрированному государственному аппарату имперской, правительственной и местной администрации (см. ниже);

• Полное подчинение Петром РПЦ власти его нового имперского государства, которое теперь контролировало всю церковную администрацию, собственность и духовенство, включая патриарха через светский орган – Священный Синод;

• Значительная интеграция Петром классов общества или "сословий", все из которых были связаны и подчинены новому и растущему бюрократическому аппарату посредством его указа 1722 года об установлении новой "Табели о рангах" (основанной на модели, заимствованной из Швеции, чтобы заменить древнюю московскую иерархию боярских фамилий) и через новую систему государственных служебных обязанностей для дворянства создала новую аристократию, интегрированную с государственным аппаратом и наделенную фактической свободой действий, чтобы господствовать над своими крепостными и крестьянством, более жестко подчиняя крестьянство дворянству;

• Подавление Петром двух посягательств на имперское единство – дезертирство казацкого гетмана Мазепы, а затем его сына и наследника престола царевича Алексея - и его попытка решить последнюю проблему указом, устанавливающим новый закон о наследовании короны, который заменил наследование старшим сыном с правом суверена выбирать преемника;

• Попытка Петра принудительно реинтегрировать раскольников обратно в российское общество посредством его правительственного указа 1728 года, предписывающего местным властям не позволять старообрядцам отделяться от большей общины, создавая скиты или живя в лесах, и заставлять их интегрироваться в деревни и города.;

• Создание императрицей Анной Иоанновной централизованной Тайной следственной канцелярии и ссылка и тюремное заключение тысяч людей в разгроме аристократического конституционного движения, возглавляемого князем Дмитрием Голицыным, которое стремилось ограничить, “поставить условия” ее власти;

• Политическое сокращение Екатерины (II) Великой – после начальной фазы либерализации, вызванной ее франкофильским восхищением энциклопедистами и даже Руссо – привело к преследованию масонства, ведущего масона Николая Новикова и первого в России республиканца Александра Радищева;

• Подавление Екатериной II Пугачевского восстания казаков и крестьян 1773-74 годов;

• Казнь Николаем I пяти взбунтовавшихся сыновей офицеров из аристократии за их руководство неудавшимся восстанием декабристов 1825 года, наряду с подавлением инакомыслия с помощью нового и усиленного аппарата тайной полиции, а также внедрение официальной государственной идеологии, пропагандирующей солидарность после либерального правления и планов по конституции о его отце Александре I, наполеоновских войнах и вторжении, а также знаменитом восстании декабристов;

• Охваченная конфликтами сумеречная эпоха Императорской России, в том числе: Крымская война; подъем социалистической революции и терроризма; убийство царя Александра II в марте 1881 года после его освобождения крепостных и Великих реформ; репрессии его сына Александра III; несостоявшаяся революция 1905 года; продолжение революционный терроризм после установления императором Николаем II конституционной монархии, включая всенародные выборы в законодательную Государственную Думу; Первая мировая война; революционное свержение династии Романовых в феврале 1917 года; и насильственный большевистский переворот, и гражданская война.

Непрекращающийся натиск внутреннего инакомыслия, восстаний, беспорядков, междоусобных войн, постоянные внешние угрозы и периодические иностранные вторжения и войны, а также частая связь между внутренними и внешними угрозами солидарности и суверенитету еще больше стимулировали стремления и действия со стороны российских царей и их имперских преемников по созданию и укреплению мощного государственный аппарат, правящий объединенным обществом. Все это привело к росту жизнеспособности норм и практики политической, социальной и культурной солидарности, выраженной в официальной и неофициальной мысли и искусстве.

Разрушение русской солидарности Петровским просвещением

Через пятнадцать лет после смерти Петра Великого стали очевидны три основные тенденции его европеизации России: (1) участие России в европейских геополитических конфликтах с потенциальной угрозой национальной безопасности и территориальной целостности России; (2) вмешательство Европы во внутриполитическую борьбу в России; и (3) культурный раскол между автократической, православной традицией и конституционными и светскими альтернативами под влиянием Запада, угрожающий онтологической безопасности России. Какой бы желательной ни была вестернизация с точки зрения технологической, государственной и общественной модернизации, вестернизация увеличила потенциал комбинированных внешних и внутренних политических и онтологических угроз безопасности. Важно отметить, что новый уровень разногласий и разобщенности в России усилился, отчасти вызванный различными культурными и идеологическими пристрастиями сменявших друг друга государей.

Царствование Александра I (1801-1825) стало кульминацией просвещения 18 века. Хотя его правление началось с самого решительного намерения обнародовать конституцию, когда-либо предпринимавшегося русским царем, оно закончилось очередным поворотом в сторону реакции. Военная угроза Наполеона, а затем вторжение в Россию вынудили Александра отложить разработку конституции до начала войны. Затем влияние мистических учений положило конец конституциональной страсти Александра. Другой мощный толчок к либерализации, предпринятый Екатериной II, также оставил обещание невыполненным. Результатом постоянной смены культурных ориентаций и зигзагов реформ-контрреформ и конституционализма -автократии стали раскол, разочарование, разобщенность и усиление нормы солидарности. Во всех частях российского политического спектра начали расти разочарование и дружелюбие, а противоречивые и конфликтные тенденции 18-го века усилились на протяжении всего 19-го века.

В эпоху русского просвещения возникли пять конкретных политических, культурных, идеологических и социальных тенденций, с которыми российские автократы и другие традиционалисты будут бороться, чтобы сохранить национальное политическое единство при централизованном самодержавии. Во-первых, секуляризирующее образование Петра и другие культурные реформы (наука, разделение Церкви) начали открывать пропасть между образованным обществом и 90 процентами остального населения России, крепостными и другими крестьянами. Старый московский идеал вытеснялся в Санкт-Петербурге. Петербург новым европейским стилем “светского национализма”. Западная хитрость рационализма и секуляризма обрушилась на старое московское благочестие. Образованная аристократия стала считать себя такой же европейской, как и русская, говорила по-французски вместо русского и все больше увлекалась придворными интригами, развлечениями и погоней за удовольствиями, а не общением с Богом или природой. “Политическая целесообразность, основанная на безличном расчете”, начала заменять “мир, в котором идеальные цели и личные привязанности были важнее всего”. Европейский индивидуализм и рационалистический расчет начали вытеснять русский партикуляризм и религиозную добродетель. Заимствованное Петром с Запада "общее благо", которое должно определяться и достигаться человеком, превозносилось над религиозной добродетелью и Божьей волей. Индивидуализм начал делать небольшие набеги на русский коммунализм и клановость. Дворянство и придворная знать пост-петровской России были очарованы Европой. Быть "европейцем" стало не просто модно, но и обязательно, если человек хотел считаться истинным дворянином. Этот новый "русский" дух привел к тому, что русские – в основном петербуржцы и представители знати – присоединились к европейцам в "ориенталистском" очернении неевропейцев, считая себя "цивилизованными" в отличие от незападных культур и невежественного, немытого русского крестьянства.

Во-вторых, этот социальный раскол начал отражаться в новом классе инакомыслящих, которые требовали перемен часто от имени крестьянства. Этот новый класс – интеллигенция – стал проводником инакомыслия и разобщенности. Вестернизация века породила раннюю интеллигенцию в эпоху Екатерины Великой. Такие фигуры, как князь Дмитрий Голицын или даже его дядя Василий, были предвестниками.

Третья линия потенциально дестабилизирующего западного влияния включала западно-российский сговор, при этом онтологический "сговор" Петра Великого уступил место прямому сговору с западниками со стороны российских немецких и прогерманских императриц. Через столетие после смерти Петра западные державы вмешались в придворные интриги и нашли желающих принять участие в России во время наследования Анной Иоанновной Екатерины I в 1730 году и предоставили субсидии и другую помощь в трех дворцовых переворотах: наследование Анны Елизаветой I в 1742 году, переворот Екатерины Великой, в результате которого ее муж и Сын Елизаветы, Петр III, мертв; и переворот Александра I, в результате которого его отец, Павел I, умер.

Четвертым источником разобщенности, порожденным петровским веком просвещения, стало появление прозападных аристократов, преисполненных решимости ограничить объединение всей власти в руках самодержца посредством конституции по западному образцу. В том, что станет долгой историей неудачных аристократических, а затем даже автократических попыток провести монархическую реформу, Россия сделала конституционный шаг в сторону республиканизма во время наследования Анной Екатерины. Эту первую борьбу за конституционализм возглавил член уважаемого и прозападного дворянского рода Голицыных, князь Дмитрий Голицын (1663-1737). Усилия его и его союзников почти принесли плоды в том, что российский историк Яков Гордин считает самыми поворотными пятью неделями в российской истории с 19 января по 25 февраля 1730 года, когда Россия не в последний раз стояла на грани возможного перехода к республиканской конституционной монархии. Императрица Анна отвергла условия Голицына, победила конституционалистов в дворцовом противостоянии и возглавила репрессии против аристократических конституционалистов, восстановив самодержавное единство.

Пятым следствием века просвещения, сбивающим с толку единство, были случайные попытки самого самодержца реализовать квази-конституционализм или конституционализм: наказание Екатерины Великой и попытки Александра I установить конституционную монархию, пока экспансионизм и вторжение Наполеона не отвлекли его. В обоих случаях суверен в последующие годы изменил курс, и его сменил другой, который полностью свернул реформаторские достижения своего предшественника. Преемник Александра I, Николай I, предпринял шаги по восстановлению единства после восстания декабристов, частично установив официальную государственную идеологию солидаризма, свою "Официальную национальность". Конституционалистские моменты века просвещения сменились в конце 19 века событиями Александра II, прерванными его убийством, и Николая I, прерванными терроризмом, войной и революцией. По мере развития конфликтной истории России развивалась политика и формулировки, направленные на поддержку, а иногда и на усиление солидарности.

Норма солидарности в официальной российской политической мысли и дискурсе

Первая грубая попытка развить политические идеи была предпринята, когда Московская Россия боролась за создание единого российского государства. “Московская идеология”, которая была связана с идеей Третьего Рима, разработанной в Сербии и импортированной из Болгарии, начала появляться в русской монашеской литературе в 14 веке. Кремлевская традиционалистская партия ‘собственников’ или ‘иосифлян’, поддерживающая права собственности Церкви и возглавляемая Иосифом Волоколамским (из Волоколамска), систематически обращала в свою веру тео-идеологию. Иосиф рассматривал русское православие как последний этап в истории Бога. Сотворение мира, Московия и ее правители были проводниками интеграции Богочеловека в конце времен. Однако эта тео-идеология играла определенную роль во внутренних, а не во внешних делах Московии. По логике вещей, если Небо и Земля должны закончиться единством, то человечество должно объединиться духовно, и человечество может быть объединено духовно чистой и единой Россией. Практически, хоспехиты пропагандировали монашескую практику, превратившуюся в тоталитарную политическую практику “царских слов”, чтобы обеспечить единство посредством единообразно положительных высказываний о государе. Соответственно, любой российский подданный должен был под угрозой государственного наказания сообщать о любых негативных отзывах о царе. Взойдя на трон в возрасте трех лет, Иван IV или Грозный и его учителя-иосифляне использовали византийские тексты для легитимации абсолютного правления. “Страсть Ивана Грозного к абсолютному господству как над церковной, так и над гражданской сферой представляла собой цезаро-папизм превыше всего в Византии”, что привело к сравнению с монголо-татарскими ханами. Печально известная ‘опричнина’ Ивана Грозного – комбинация тайной полиции, сборщиков налогов и бродячих бюрократов - насаждала средневековую форму экстрактивного государственного строительства и использовалась для обеспечения соблюдения царских слов и подавления сопротивления бояр новому самодержавию.

После столетнего отсутствия русской политической мысли после Волоколамского, большая часть которой имитировала старые византийские формы, религиозный переворот Раскола и появление новой Могилянской академии под католическим влиянием в Киеве породили фигуру, которая начала привносить в Россию более сложное политическое мышление. Симеон Полоцкий (1629-1680) был противоречивой философской фигурой переходного периода, охватывающей последние десятилетия реставрации Московии и детство Петра Великого, великого преобразователя, который привел Россию к европейской модели бюрократически-автократического правления внутри страны и имперской экспансии за рубежом. Полоцкий пропагандировал царское самодержавие и элементы тео-идеологии Третьего Рима, поддерживая западную науку, формы искусства и даже астрологию. “Орел Руси” Полоцкого 1667 года приветствовал царя Алексея, русский абсолютизм, мессианские притязания Москвы на Третий Рим и видение Никоном России как "Царства Божьего", восклицая: "Да победишь ты над всем миром, и да обретет мир веру через Тебя". Русская солидарность при самодержавии была заложена в православном универсализме.

Политическое, социальное, культурное и политическое единство занимало центральное место в идее Полоцкого, Петра и русского просвещения об абсолютной самодержавной власти. Петр позаимствовал западную идею монархического суверенитета, чтобы разработать теорию монархического абсолютизма или абсолютной власти правителя. Выводя свою теорию из европейского представления о суверенитете как неограниченной власти, Петр предпринял первую попытку российского государя законодательно закрепить абсолютную власть царя в своем Военном уставе 1716 года (Воинский устав). Устав отметил: “Его Величество - самодержавный (самовластный) монарх, который не обязан давать кому-либо в мире отчет о своих делах, но обладает властью и полномочиями управлять своими государствами и землями как христианский суверен в соответствии со своей волей и суждением”. Соответственно, Петр предпринял полную перестройку центральной государственной администрации России, приказы эпохи Московитов, а также многочисленные местные и городские административно-политические реформы в попытке создать имперскую вертикаль самодержавной власти для объединения России в единое целое. Заимствуя почти полностью шведскую систему, около сорока часто функционально дублирующих или перекрывающих друг друга приказов были заменены двенадцатью коллегиями (коллегиями), структуры, под-структуры и функции которых соответствовали стокгольмской системе. Над колледжами возвышался исполнительный ‘Сенат’. Сенат был подчинен царю, которого теперь стали называть по-западному “Императором” (Imperator), обладавшему абсолютной властью. В России началось становление всемогущей государственной бюрократии, которая на протяжении веков все глубже проникала в российское общество и теснее привязывала его к себе.

Две неудачи Петра Великого в его стремлении к имперскому единству в лице казацкого гетмана Мазепы и его сына и царевича Алексея стали яркими символами разобщенности и предательского сговора с "Западом" и побудили к началу поиска новой имперской государственной идеологии. Первоначально Петр сосредоточился на символах византийского и римского имперского наследия. Затем Питер переориентировался на символы солидарности с Россией. Эти символы, как правило, фокусировались на необходимости единства перед лицом двойной внешней и внутренней угрозы, с которой он столкнулся во время своего правления. Главный идеолог императора, новгородский архиепископ и вице-президент Синода Феофан Прокопович, обозначил фокус в проповеди 1717 года, в которой он подчеркнул роль новогородского князя Александра Невского 13-го века в сохранении “целостности (целости) государства” против монгольских и тевтонских захватчиков. Петр и Прокопович стремились провести параллель между правлением Петра и правлением Невского, который разгромил тевтонских рыцарей недалеко от новой столицы Петра, Санкт-Петербурга, главный бульвар которого был назван Невским проспектом. Петр приказал перевезти останки Невского из места их упокоения во Владимире в Санкт-Петербург для захоронения в новом Александро-Невском монастыре и организовал пышное празднование годовщины подписания Ништадтского договора 1721 года, положившего конец его собственной Великой Северной войне. Литургия, используемая в Церковной службе для первого поминовения в 1725 году и в ежегодных поминаниях до 1917 года, сакрализует Невского как за его внешние военные победы, так и за его поражение от внутренних “злобных мятежников”, параллельно с собственными военными победами Петра и триумфом над предателями и нарушителями внутренней солидарности России — царевичем Алексеем и Мазепа.

Чтение французских философов идейной преемницей Петра, Екатериной Великой, плавно переросло в стремление создать единую культуру под влиянием европейского просвещения и единого этно-политического единства России, управляемого государством и сувереном. контроль. Православие и образование были инструментами для превращения России в социально-политическое и социо-культурное целое, и поэтому Екатерина расширила образование. Интерес Екатерины к этнографии и разнообразию национальностей и конфессий в ее расширяющейся империи привел к четырехтомному труду Иоганна Георгия об этнических группах империи. Георгий приветствовал “единообразие государственной организации” как средство просвещения, ассимиляции и даже русификации, “гигантскими шагами ведя наши грубые народы к общей цели всеобщего просвещения в России, чудесного слияния всех в единое тело и душу и создания, так сказать, непоколебимый Гигант, который простоит сотни веков.”

С появлением Александра I плюрализация в политике вызвала негативную реакцию со стороны солидаристских традиционалистов. Когда он даровал Польше конституцию и приказал разработать российскую аналогию, землевладельцы организовались, понимая, что это означает неминуемую отмену крепостного права. Мантией их оппозиции руководил внутри бюрократии придворный историк Николай Карамзин. Знаменитый про-традиционалистский критический меморандум Карамзина к императору предлагал видение полной российской солидарности, которая выходила за рамки территориальной оборонительной необходимости к позитивному величию. Он писал: “(H) история должна прославлять ум Ивана (III), ибо государственная мудрость научила его укреплять Россию путем объединения ее частей в целое (целое), чтобы она достигла независимости и величия”. Он предостерегал Петра Великого от чрезмерного усердия в проведении реформ, чтобы предостеречь Александра от республиканизма: “Народ в своем первоначальном договоре с королем сказал ему: "Охраняй нашу безопасность за границей и дома, наказывай преступников, жертвуй частью, чтобы спасти целое’. Они не сказали: ”Боритесь с невинными наклонностями и вкусами нашей домашней жизни". Послание Карамзина было простым: наказ царя состоял в том, чтобы сохранять традиции самодержавия и солидарности.

Участие России в ранних наполеоновских войнах и вторжение Наполеона в Россию в 1812 году отвлекли Александра I от его конституционного проекта, который он должен был отложить по меньшей мере дважды. Наполеоновская угроза и грандиозная война с целью ее разгрома вдохновили Александра на мистическое преображение, о котором говорилось ранее. Эта религиозная трансформация с ее компонентами монизма и универсализма, наряду с раскрытием органами тайной полиции деятельности заговорщиков-декабристов и связанными с этим, но локально сдерживаемыми армейскими восстаниями за пределами Петербурга, побудили Александра возродить солидарность. Он начал подавлять университетские свободы, запретил тайные общества, легализованные его либерализацией, и приказал полиции проникать в эти общества и собирать разведданные об этих обществах. В конце концов император начал арестовывать заговорщиков-декабристов, вынудив революционеров поспешно организовать свое печально известное восстание. Когда полиция начала действовать, Александр I внезапно скончался далеко на юге, в Таганроге. Его неспособность установить четкий порядок наследования привела к замешательству среди гвардейских полков в столице, что стало еще одним стимулом для декабристов действовать. Подавление восстания и обеспечение его прихода к власти было бы предоставлено брату Александра I Николаю I.

Придя к власти после подавления восстания декабристов, Николай I был полон решимости восстановить единство офицерского корпуса и страны. Его манифест, осуждающий декабристов, провозгласил объединяющую близость между самодержцем и народом: Россия - это “государство, где любовь к монархам и преданность трону основаны на врожденных особенностях народа”. Затем Николай перешел к установлению нового официального традиционализма, первой российской государственной идеологии. Михаил Погодин подчеркивал этно-национальную цельность, приветствуя Россию как “населенную в основном племенами, которые говорят на одном языке, имеют, следовательно, одну форму мышления, исповедуют одну веру, которая, как электронная схема, дрожит при одном контакте”. Теперь официальная государственная идеология сделала бы акцент на таком внутреннем социально-политическом и культурном единстве.

Новое так называемое "Официальное гражданство" было предложено в 1833 году графом Сергеем Уваровым в качестве противоядия от французской "Свободы, равенства и братства". Она была основана на доктринальной триаде "Православие, Самодержавие и народность", призванной обеспечить культурное, идеологическое и социально-политическое единство государства и общества, суверена и "его/ее’ народа. ‘Православие’ выступало против радикального секуляризма и антиклерикализма западной ‘Свободы’. "Самодержавие" противопоставляло революционный принцип "Равенства’. ‘Национальность’, не имеющая никакого отношения к какому-либо этническому национализму, пропагандировала рождество: русскую консервативную мысль в противовес европейскому радикализму. Говорили, что русский национальный дух или культура уникальны и горячо преданы православному христианству и царскому самодержавию и неотделимы от них. Уваров, министр просвещения Николая Ii с 1832 по 1848 год и создатель "Официальной национальности", вышел за рамки территориального единства в применении термина "цельность" и начал выдвигать политическую солидарность на передний план стремления России к единству. Он охарактеризовал новую идеологию как ответ на “стремительный крах в Европе религиозных и гражданских институтов” и средство против “общего распространения деструктивных идей” в России. Для ее благополучия и процветания Уваров сформулировал “принципы, которые формируют отличительный характер России и которые принадлежат только России... священные остатки русской национальности”. “Искренне и глубоко привязанный к церкви своих отцов, (русский) издревле считал ее гарантией социального и семейного счастья. … Русский, преданный своему отечеству, так же мало согласится с потерей единого догмата нашего Православия, как и с кражей единственной жемчужины из царской короны. Самодержавие составляет главное условие политического существования России… Спасительное убеждение в том, что Россия живет и защищена духом сильного, гуманного и просвещенного самодержавия, должно проникнуть в народное образование”. В этом заявлении мы выражаем национальную политическую и онтологическую солидарность.

Новая идеология Николая, его повешение пяти лидеров декабристов и изгнание тысяч, восстановление строгой цензуры, вытеснение значительной части западных, особенно либерально ориентированных учебных программ после революционной "весны народов" в 1848 году и поворот к мистицизму среди аристократии - все это привело к замораживанию о вестернизации на протяжении всего правления Николая I. Замораживание вызвало лихорадочный поиск альтернативных идеологий среди нативистских и часто подпольных радикальных вестернизирующих элементов среди аристократии и интеллигенции – поиск, которому Великие реформы царя-освободителя Александра II дали широкий простор. Однако единство самодержавной власти сохранялось даже во времена либерализации и реформ, за исключением, возможно, краткого перерыва между первой и второй Думой. Таким образом, Александр II напомнил своим подданным, что власть и решение о реформировании, а также авторитет и легитимность любых реформ “неразрывно связаны с самодержавной властью, вверенной (ему) Богом”. Российский самодержец по-прежнему оставался единственным источником власти и авторитета, имеющим монистическую связь с Божественным. Александр II писал своему внуку, будущему последнему царю Николаю II, что конституционные реформы западного образца приведут “не к единству государства, а к распаду Империи на части”. Он подчеркнул эти слова, подчеркнув их. Тем не менее он готовился обнародовать конституцию накануне своего убийства.

Сменив своего убитого отца, Александр III способствовал официальной солидарности на словах и в политике. Вступив на престол, он издал манифест, написанный его главным идеологом, председателем Синода Русской Православной Церкви Константином Победоносцевым, в котором император перед лицом нападок на корону со стороны общества стремился подтвердить продолжение “нерушимого... союза самодержца с (Нашей Землей)”, то есть с люди. Надеясь пропагандировать единство царя и народа, он носил длинную рыжую бороду, как это делали крестьяне. Александр III проводил своего рода симфонию, накладывая друг на друга два самых популярных на сегодняшний день института России - военный и церковный. Он выпустил новую армейскую форму и штандарты с изображениями икон святых, их памятные дни совпадали с полковыми праздниками. Политика построения культурного единства, русификации и православизации проводилась среди этнических и конфессиональных меньшинств в периферийных регионах империи. В издании Основных законов 1892 года подчеркивалась неотделимость польского и финского престолов от российского, и Александр стремился ликвидировать польскую и финскую автономию в законодательстве, тарифах, почтовых системах и валюте. Европейское и даже более глобальное объединение было предложено описанием этнографом Петром Семеновым миссии России во время правления Александра II по консолидации экспансии России в Центральную Азию и на Дальний Восток как “части великого колонизационного движения европейской расы”.

Николай II сделал все возможное, чтобы пойти по традиционалистским стопам своего отца, но не смог последовать его примеру и избежать большой войны. Николай дважды попадал в эту роковую ловушку, каждый раз провоцируя революцию — одна, в 1905 году, была прервана, другая, в 1917 году, завершена. Когда несостоявшаяся революция 1905 года снизу превратилась в имплицитный переходный пакт, перемещающий Россию от единого самодержавия к конституционному монархизму, Октябрьский манифест признал революцию “угрозой целостности и единству” имперского государства. Чтобы бороться с “распадом государства”, меморандум министра внутренних дел Николая II Сергея Витте, тем не менее, был направлен на дезинтеграцию самодержавия путем отделения государственного управления от суверена в новом “правовом порядке”. Николай сопротивлялся, и новые Основные законы 1906 года, устанавливающие конституционную монархию, парламентскую Государственную Думу и всенародные выборы депутатов Думы, предусматривали единство и неделимость “Российского государства” в статье I отдельно от, тем не менее, “самодержавной и неограниченной власти” монарха в статье 2. Как отмечает Уортман: “Целостность государства впервые определяется отдельно от полномочий монарха”. Конечно, некоторая власть была разделена между государем, правительственными министерствами и новой Думой, и вскоре Николай согласился исключить слово ‘неограниченный’ из новых Основных законов. Сила идеи единства подчеркивается тем фактом, что даже либеральная кадетская партия выступала против федерализма; оппозиция выразилась в их лозунге “Россия единая и неделимая”. Кадеты опасались, что федеративная система подорвет стабильность государства и территориальное единство.

Учитывая традицию единой власти, возможно, неудивительно, что в течение нескольких месяцев Николай II дважды отказался от своего обещания конституционной монархии, отложив недавно созданную Государственную Думу и проведя выборы по новым правилам, чтобы пополнить депутатский корпус про-монархическими элементами. Но этот шаг только спровоцировал еще большее разделение. Любые официальные идеи, декларации, манифесты, пропаганда, пропагандирующие необходимость солидарности, оставались без внимания. Попытки спровоцировать или навязать его были контр-продуктивными, просто провоцируя общественную, революционную реакцию. Кульминацией новой волны социалистического терроризма стало убийство премьер-министра-реформатора Петра Столыпина. Плюрализм в политике и экономике, который он стремился установить, возможно, побудил российскую тайную полицию защищать русскую национальную солидарность, глядя в другую сторону, когда террористы готовились убить великого реформатора. Репрессии режима после этого следующего крупного убийства и, в частности, решение Николая вступить в Первую мировую войну обрекли режим на гибель, что привело к окончательной форме политического раскола — гражданской войне.

Пост-петровский период имперского правления - с его просвещением, циклами реформ и контр-реформ и подъемом революционных движений – был периодом растущего раскола между крестьянским народом и интеллигенцией (которые сами также разделились), с одной стороны, и аристократией и двором Романовых, с другой. Вся история России до 19-го века была свидетелем большого количества политических действий, но ограниченной систематической политической мысли. Расцвет политической мысли в 19 веке только усугубил раскол: сторонники традиционной формы солидарности были ограничены немногими за пределами самого режима и тонули в море радикальных политических схизматиков. С революцией 1917 года солидарность вернется с новой жестокой местью и полностью объединяющей формой и содержанием.

Солидарность как норма в неофициальной российской политической мысли, дискурсе и культуре

Великое брожение и возрождение России во второй половине 19-го века были вызваны усилением западного влияния в рамках политики ’гласности" Александра II, связанной с его "Великими реформами" и освобождением крепостных, интеграцией России в европейскую почтовую систему, а также быстрым ростом книгопечатания, издательского дела и чтения публика. Волна западных идей, захлестнувшая Россию, их смешение с местной мыслью, а также местная реакция на западные идеи вызвали шквал российской политической мысли и ее отражение в искусстве, культуре в целом и обществе.

Первые ростки русской политической мысли, независимой от государства и Церкви, появились у Чаадаева. В 1826-1831 годах он обратился с громким призывом к быстро развивающейся интеллигенции в своих "Философских письмах". Чаадаев был тогда радикалом, втянув Пушкина в не очень далеко продвинувшийся заговор с целью убийства Александра I. Его ‘Письма’ бросили вызов пост-декембристскому реакционному императиву традиции, утверждая, что у России “нет прошлого, нет настоящего и нет будущего”. У России не было ни истории, на которой можно было бы основать традицию, ни какой—либо исторической роли в мире - самая жесткая версия того, что станет критикой российского положения российскими западниками. Европа была выше в культурном, религиозном и "всемирно-историческом" отношении. Петровские реформы скорее механически подражали Западу, чем каким-либо существенным образом превратили Россию в европейскую страну.

Под влиянием Французской революции, осуждения Николаем I и помещения его в сумасшедший дом, а также последующих бесед с будущими славянофилами Чаадаев опубликовал в 1837 году свою печально известную "Апологию сумасшедшего", в которой он изменил большинство выводов своих писем. В то время как в Письмах Чаадаев обнаружил, что Европа обладает культурной или политической культурной целостностью, в своей Апологии он предположил своего рода русскую апофатическую целостность. Все еще испытывая недостаток в собственной истории или традициях, Россия была “чистым листом бумаги”. В этом единстве пустоты, как мог бы утверждать Кабаков, русские сохранили историческое единство и исторический потенциал России. Русские, “отказавшись от своей власти в пользу своих правителей и уступив природе своей страны”, не “извратили свою сущность и не парализовали сам принцип своего естественного развития”. Мысль Чаадаева стала несколько запутанной. России не хватало традиций, и она была "чистым листом", но имела суть и принцип естественного развития. Позже, в своей жизни, он вернулся к клеветническому тону своих писем, но скрытое русское единство осталось. В неопубликованной статье, написанной в 1854 году и предназначенной для публикации во Франции во время Крымской войны, он почти указал на единство России, написав, что “Россия - это целый отдельный мир, подчиняющийся воле, прихоти или фантазии одного человека, будь то Иван или Петр, в любом случае он олицетворение произвола.. ...Россия движется только в одном направлении — к собственному порабощению и порабощению всех своих соседей”.

Пожалуй, не могло быть лучшего символа стремления самодержавия к единообразному подчинению своей власти, чем само-назначение Николая I личным цензором величайшего поэта и писателя России. Пушкин был вызван в Зимний дворец 8 сентября 1826 года и проинформирован об этом самим царем. Подобно Чаадаеву, Пушкин подвергся бы повороту к традиционализму и поддержке самодержавия. Николай I произвел на Пушкина такое впечатление с их первой встречи, что он заявил, что “любит” нового императора, который сокрушил его друзей-декабристов. Под свежим впечатлением от этой встречи Пушкин написал свое стихотворение “Строфы”, которое ставит Николая I в ту же пьянящую категорию, что и первого российского императора. Таким образом, вольно или невольно, Пушкин поддерживал авторитет и законность самодержавия и политическую солидарность России.

Независимо от причин, более поздние произведения Пушкина внесли свой вклад в российский дискурс, освящающий норму солидарности. В 1828 году он написал и опубликовал свою поэму “Полтава”, посвященную решающему сражению между Россией Петра Великого и Швецией в Великой Северной войне. Пройдя цензуру Николая I, “Полтава” создала образ казацкого гетмана Мазепы, который перешел на другую сторону в Великой Северной войне и присоединился к шведам, как коварного предателя, нарушителя российской солидарности — образ, который остается распространенным и сегодня. И Вассарион Белинский, и славянофилы считали “Полтаву” пушкинской, если не первой национальной поэмой России, посвятив Пушкина в рыцари как первого "национального поэта" России, а Мазепу на какое-то время - как самого известного диссидента-предателя России, антигероя солидаризма. Пушкинский образ Мазепы преобладал не только в искусстве царской России, но и в ее историографии. Российский историк-украинофил Николай Костомаров был вынужден охарактеризовать Мазепу на пушкинском языке, нарисовав при этом несколько более сложный портрет гетмана, чем другие. Ряд других литературных и историографических работ середины 19 века представляют Мазепу как “одновременно опасного и неприемлемого”. Украинский ученый Кознарский отмечает, что пушкинская “Полтава” является “показателем и участником формирования грандиозного повествования российской имперской истории, где Мазепа вписывается как демонизированный и скромный фон для монументального характера Петра”. Петр был объединителем империи; Мазепа был политическим раскольником.

Собственное историческое исследование Пушкина "Борис Годунов" (1825) было исследованием трагических последствий политической разобщенности, приведшей к Смуте. Его “исследовательская драма” станет "сценарием" самой известной трагической оперы России "Борис Годунов’. Как подчеркивает Вортман, национальный бард России также поддержал территориальную целостность страны после того, как Николай спровоцировал польское восстание в 1830 году. Император попытался воссоздать “Польшу как неотъемлемую часть империи”, устранив автономию, которую его отец, Александр I, предоставил Варшаве в рамках стремления своего раннего правления к пост-наполеоновскому либеральному конституционно-монархическому российскому и европейскому порядку. Геополитика восстания и жесткая европейская критика действий Николая вызвали объединяющий патриотизм во всем российском обществе, и Пушкин присоединился к защите как Николая, так и ‘территориальной целостности России’. В своих стихотворениях 1831 года “Клеветникам России” и “В годовщину Бородино” поэт осудил европейскую критику подавления Россией поляков как вмешательство извне в “семейную ссору” и предупредил, что капитуляция перед поляками поставит под сомнение территориальную целостность России в других частях Европы. империя: “Будет ли Литва оторвана от России, был бы Киев?” Дискурс Пушкина, как и дискурс Чаадаева, подготовил почву для полемики западников и славянофилов. Отношения Пушкина с Николаем I в качестве его личного цензора давали Пушкину возможность попытаться подтолкнуть императорского "жандарма" к более либеральным взглядам, некоторые из которых он сохранил даже во время своей более поздней, более традиционалистской фазы.

Более пуристские государственники, официальные и полуофициальные, более настойчиво и всесторонне поднимали знамя русского единства. Михаил Катков (1818-1887), издатель Достоевского, был выдвинут на первый план как новый традиционалист и государственный деятель польским восстанием 1863 года. Воспитанный на волне национализма и расширения тиража и свободы прессы при Александре II, Катков в полной мере воспользовался большими возможностями для пропаганды своих взглядов, став любимым традиционалистом, формирующим общественное мнение при Александре III. Его газета "Московские ведомости" и журнал "Русский вестник" отстаивали идеи полностью объединенного политического или государственного национализма, а не этнического национализма, как в Великобритании, Франции и Германии. Катков рассматривал национальную или государственную целость ’как гарант территориальной целости", основанный на объединяющей силе общего русского языка, как это пропагандировал ранний идеолог Николая I Погодин. Катков, как и Уваров, расширил погодинское представление о целости за пределы территориального единства империи. Для Каткова целостность “Великого русского мира” заключалась “в единстве государства, в единстве верховной власти в Царе, живом государе, олицетворении этого единства”. “Одно целостное государство (цельное государство) и один язык, признанный государством, или, что то же самое, одна политическая национальность — вот суть вопроса, который должен быть поставлен выше всех сомнений, колебаний, обычаев, общественных формаций, физиология городов и деревень”. Катков подчеркнул важность доминирования прессы и государства в едином “сообществе дискурса” для построения интегрированной национальной культуры и идентичности.

Солидаризм в славянофильской реакции

Монисты, универсалисты и коммуналисты-славянофилы были сторонниками, стремящимися и, по большей части, верующими в русскую солидарность всех видов. Россия рассматривалась как уникальное общество, культура и цивилизация, столь же жизненно важные и более целостные, чем западная модель, обладающие, в отличие от точки зрения Чаадаева, значимой историей и "всемирно-исторической’ миссией. По иронии судьбы, существенная близость славянофильской мысли к официальной национальности не спасла от цензурного ока Третьего департамента или возмездия государства за навязывание официального солидаризма Николая I. Один из отцов славянофильства Иван Киреевский утверждал, что всемирная история, частью которой были и Россия, и Европа, была “историей борьбы между "единством без свободы" и "свободой без единства” соответственно. Россия когда-то нашла правильный баланс, но потеряла свою “былую целостность” в результате вестернизации. До вестернизации Россия была целостным организмом, “обществом, основанным на единодушии”. “Сила обычаев, святость традиций и прочность отношений, установленных обычаем, [были] настолько велики, что их [нельзя было] нарушить, не расшатав основы общества. Каждое насильственное изменение, основанное на логическом предположении, было бы ударом в самое сердце социального организма”.

Для Киреевского община и Церковь связали Россию воедино: “Множество небольших общин, составлявших ее, было покрыто густой сетью церквей, монастырей и отшельнических келий, из которых во все стороны непрерывно исходили одинаковые представления об отношениях, управляющих общественной и частной жизнью”. Русское христианское православие было “семенем”, которое привело к расцвету древней социальной структуры или “почвы” русских. Православие не было испорчено так, как римский католицизм, в результате превращения в государство и вовлечения в политику. В более позднем философском эссе Киреевский подчеркнул религиозный упадок в России, отраженный экстремизмом старообрядцев в православной практике, апокалипсисом и самосожжением, а также растущим отказом аристократии от религиозной жизни ради тщеславия, роскоши и привлекательности европейского секуляризма, индивидуализма и коммерциализма. Реформы Петра Великого создали европейский плюрализм или разделение в социальной структуре России, отрезав вестернизированное, образованное общество от религиозного крестьянства и Церкви, которые все еще сохраняли древние источники единства. Однако религиозность крестьян и социальная сплоченность в мире и общине были привычными и поверхностными, и любое преждевременное освобождение крепостных породило бы “крайний антагонизм между сословиями”.

Таким образом, Россия нуждалась не в большей вестернизации, а в культурном возрождении, чтобы “принципы поведения, сохраненные в учении святой Православной Церкви, проникли в убеждения всех слоев общества и всех сословий”. Эти “высшие принципы” не должны “вытеснять европейское образование, привитое России, но... доминировать и полностью охватывать его, чтобы придать ему более высокий смысл и возможность для дальнейшего развития, чтобы внутренняя целостность древней Руси была предоставлена новой, настоящей и будущей Православной России”. Киреевский и другие славянофилы, такие как Достоевский, поддерживал идею симфонии в русской культуре. Однако вместо того, чтобы рассматривать Церковь и государство как отдельные образования, объединенные общей целью, они мечтали о более полном единстве — "воцерковлении" (отцерковлении) государства.

Славянофил Хомяков делал акцент не на общенациональном политическом единстве, а на духовном единстве в рамках уже обсуждавшейся идеи соборности. По его мнению, российская государственная, имперская и военная мощь не были разрушительной адаптацией западного империализма, а скорее давали обещание, что Россия выполнит данную Богом миссию по объединению славянства - ее потенциал “(б) крепко держать Божье знамя / и поражать мечом—Богом’Меч”, как он написал в своем стихотворении "В Россию" в марте 1854 года. Эти убеждения указывают на то, что Хомяков считал политическое, культурное и социальное единство возможным благодаря духовной соборности православных верующих России и желательным для достижения мессианского предназначения России.

Возможно, самый радикальный славянофил Константин Аксаков, происходивший из известной славянофильской семьи, привел в ужас своего брата Ивана и своего отца Сергея, которые язвительно заметили, что Константин находился в “приятном заблуждении”, “веря в совершенство древней Руси”. Для Аксакова и многих других славянофилов русский народ - это носитель сущности России, а не государство, которое было европейским изобретением. Истинно христианский русский народ был аполитичен и не менее безпартийен, не склонен разделять общество на группы, сформированные на основе расходящихся идей. Отвергнув плюрализм ради солидарности, они передали всю власть ‘суверену’ и умыли руки. Крайней формой западного плюрализма, по мнению Аксакова, были республика и Соединенные Штаты с их “роковыми амбициями”, “основанными не на любви, а на взаимной выгоде”. Древняя Русь не нуждалась, и временная Россия должна избегать такого республиканизма. Идеалом был древнерусский земский собор и боярские думы, которые, основываясь на обычаях, процветали до первых примитивных попыток Ивана Грозного создать государственный аппарат. Их возрождение после Смуты ознаменовало вершину русской цивилизации, почти полностью разрушенной имперским государственным аппаратом Петра Великого. Будучи правовым нигилистом, Аксаков считал, что Россия никогда не нуждалась в правовом государстве для обеспечения ‘единства’. Россия обладала органической и духовной солидарностью. Он обладал “живым народом”, объединенным “естественными узами родства”, “общими воспоминаниями или традициями” и “общей верой”. Первоначально, по мнению Аксакова, государство в России воздерживалось от вмешательства в "землю", в народ, позволяя обычаям, а не навязывая им логически придуманные законы. Церковь и ее духовенство были “посредниками между Землей [народом и землей] и государством и помогали удерживать их вместе”. Затем петровская вестернизация, пост-петровское Просвещение и развитие мощного бюрократического государства развратили как царя, так и народ.

Состояние России середины 19-го века было состоянием “раскола” и “внутреннего раскола, скрытого под бесстыдной ложью”, - написал Аксаков в язвительной записке Александру II после его вступления на престол. “Взаимная искренность и доверие повсюду уступили место лжи и обману”. “Безнравственность социальной ситуации” была следствием поклонения государству и обожествления императора, который был возведен в ранг “Бога на земле”. Фактическая земля как собственность теперь полностью находилась в руках государства, что позволяло дворянам использовать землю в обмен на государственную службу. Предписанием Аксакова было возвращение к былой гармонии и добродетели Древней Руси, включая земский собор, как только среди сословий будет восстановлено единодушие. Тем временем правительство должно созывать специальные консультативные собрания и уважать “полную свободу народа в его внутренней” жизни, право придерживаться своего мнения и, следовательно, свободу слова”. “Внешняя жизнь” людей должна “охраняться правительством”. Славянофил Самарин аналогичным образом подчеркивал, что “целостность и прочность [российской] общественной организации”, а не Вена, Париж или Лондон, определят “надлежащее место России в сообществе европейских держав”.

Чтобы быть лидером, Россия должна быть единой. К 1870-1880-м годам, под влиянием российской политики на Балканах и особенно русско-турецкой войны 1877-1878 годов, второе поколение славянофилов приняло пан-славистские взгляды, которые влекли за собой норму российской политической солидарности. Данилевский и Достоевский пропагандировали ведущую роль России в мессианском проекте, призванном привести славян к единству и мировому лидерству, хотя они сохранили старое славянофильское стремление к возврату к идеализированной допетровской, допетровской "органической Московской Руси". У Данилевского был полу-искусственный взгляд на нации и цивилизации как на неизменяемый, а не сконструированный. Государства, естественно, были вовлечены в дарвиновскую борьбу за выживание, личные интересы и превосходство. Славянство было специфическим “историко-культурным” типом и не должно пытаться заимствовать у Европы или других цивилизаций. Подобно биологическим видам, цивилизации не могли заимствовать друг у друга; любая попытка сделать это была вредной. У славян была великая историческая миссия, если бы Россия могла вести и объединять других славян, чтобы сформировать ядро нового типа общинной и гармоничной цивилизации.

Во время волны широкой национальной поддержки славян на Балканах, угнетаемых турками во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов, Достоевский радовался единству в России: “Любая высокая и единая мысль и любое истинное чувство, объединяющее всех, - величайшее счастье в жизни народов”. Универсализм влек за собой славянское и православное единство, которое, в свою очередь, влекло за собой русское единство. Вопреки часто высказываемому противопоставлению Петербурга и Москвы, Достоевский видел и восхвалял сохранившееся пост-петровское единство России, в котором старая и новая столицы составляли единый центр вокруг “всей России”, объединенной в “едином духе”. По словам Достоевского, единство русского народа с царем было уникальным, выделяющим Россию среди других народов. Он отметил, что русский народ называл своего “православного царя”, но царь был царем, “хранителем и объединителем” всего своего “народа”. Выступая против заявленной пассивности русского народа, Достоевский приравнивал создание им русского царства и его “намеренно созданное единство” к предполагаемым европейским достижениям науки. В прекрасном отрывке из "Братьев Карамазовых’ Достоевский переносит идею соборности за пределы православной общины на всю русскую нацию. Святая фигура романа, старец Зосима, выражает надежду Достоевского: “Неужели так непостижимо, что это великое и простодушное единство в свое время и везде может произойти среди нас, русских? Я верю, что это произойдет, и очень скоро”.

В противоположность традиционной идее "симфонии" Достоевский призывал к высшему единству через "воцерковление" ("отцерковление’) государства. Церковь не должна искать места под государством, как это было на Западе и со времен Петра Великого в России, согласно Достоевскому, но земное государство должно быть интегрировано в Церковь.

“Это не Церковь должна стремиться к определенному положению в государстве, как 'любая общественная организация' или как "организация людей для религиозных целей..., но, напротив, каждое земное государство должно быть, в конце концов, полностью преобразовано в Церковь и должна стать не чем иным, как Церковью, отвергая все цели, несовместимые с целями Церкви. Все это никоим образом не унизит его и не лишит его чести и славы как великого государства, ни славы его правителей, а только свернет его с ложного, все еще языческого и ошибочного пути на истинную дорогу и правильный путь, который один ведет к вечной цели.”
"...Русские надежды и представления требуют не того, чтобы Церковь переходила из низшего в высший тип в Государство, а, напротив, чтобы Государство в конечном итоге оказалось достойным стать только Церковью и ничем другим.”

Так, большинство славянофилов считали, что заимствования Петра Великого из Европы разрушили национальную политическую и онтологическую цельность России. Пушкин, чей традиционализм имел свои пределы и который в какой-то степени оставался западником, нанес то, что Франк назвал “смертельным” ударом по “национальной исключительности” славянофилов и неприятию заимствований Петра Великого из Европы. Поэт напомнил им, что православная вера, которую они считали основой русской цивилизации, была заимствована из Византии. Если Петр Великий должен был быть отвергнут, то и Святой Владимир Великий. Таким образом, поэт сознательно или неосознанно продемонстрировал, что Россия была еще менее "целостной", чем ее сделали даже петровские реформы. Он также открыл путь для сторонников Запада, которые требовали еще большего, даже оптового заимствования у Европы.

Западники и солидарность

Как мы видели, то, что следовало бы заимствовать в сознании западнической интеллигенции, со временем менялось, и все чаще социализм и коммунизм становились предпочтительными элементами для приобретения, полностью разрушая национальную солидарность России. В целом, сторонники Запада проявляли мало заботы о национальной солидарности, по крайней мере, до тех пор, пока не осуществилось то или иное видение реформированной или революционной России. Они предлагали разделение в продвижении политической борьбы и часто насилия. Некоторые предлагали разделение власти посредством конституционных ограничений монарха и передачи одних полномочий другим. Некоторые требовали политической конкуренции в многопартийной республиканской системе. Одни призывали к топору, другие - к терроризму. Но были редкие исключения из плюрализма западников. Пожалуй, самый ярый противник Николая I, Александр Герцен, радовался тому, что нападение европейцев на Севастополь во время Крымской войны побудило Россию к патриотической обороне, чтобы спасти “целостность государства”. Безразличие западников к национальному политическому, культурному или социальному единству уравновешивалось не только славянофилами. Солидарность также занимала центральное место в мышлении других неофициальных традиционалистов России: богоискателей, интуитивистов и других философов.

Национальное единство в русской философии 19 века

Озабоченность русской философии социальными проблемами неизбежно привела ее к политике и состоянию общей культуры. В большинстве случаев тенденция к монистической, универсалистской и коммуналистской целостности сопровождается предпочтением и стремлением к максимально возможному единству в российском обществе, культуре и политике. Соловьев задавал тон просто неявно, если не явно. Необходимость единства России вытекает из его христианской эсхатологии: единство человечества как исполнение Божьего замысла, о котором свидетельствует всеединство, всеединство. Позиция Соловьева напоминает позицию Ленина, в которой Россия была инструментом для достижения универсалистской цели, предопределенной историей. Но в то время как Ленин рассматривал Россию как случайное и случайное средство первого революционного пролетариата, который завоюет мир любыми необходимыми средствами, универсалистский мессианизм Соловьева и тех, на кого он повлиял, придерживался универсалистского мессианизма, который определял роль авангарда для России, а не только для ее и других рабочих классов. В то время как идея Ленина была в значительной степени чужда русской культуре и импортирована с Запада, идея Соловьева была основана на самом фундаменте традиционной русской культуры, православном христианстве.

В своей, пожалуй, самой универсалистской работе "Мораль и политика: моральные обязательства России" Соловьев указывает на необходимость национального единства как на неотъемлемую часть своей христианской универсалистской и монистической эсхатологии. Точно так же, как “принцип Христа” “нравственного служения” и “самопожертвования” являются обязанностью каждого христианина и каждого отдельного человека, точно так же они были “единственными существенными” принципами для нации. Христианский индивид, “исходя из самопожертвования, должен довести его до конца”. Он “жертвует своей исключительностью в пользу народа (народа)”, так что “это разрывает на части любую исключительность для всего народа и для всего человечества любую исключительность”. Таким образом, Соловьев представлял себе единый русский народ, несущий христианское знамя человеческой любви, всеединства и принятия Божьей благодати и царства для всего человечества. Соловьев был критиком партикуляристского или националистического течения, пронизывающего славянофильство. Для него христианство было “наднациональным” и “безнациональным” (безнародным). Во внешней политике он рекомендовал: “Задача России - это христианская задача, и российская политика должна быть христианской политикой”. ”Христианская политика“ ”должна подготовить приход Царства Божьего для всего человечества в целом". Он посетовал, что прошлая и нынешняя политика не только в глобальном масштабе, но и часто в России “по большей части противоречила такой политике. Примирение православия и католицизма было предпосылкой для великого христианского движения, которое было бы готово преобразовать мир с помощью благодати, а не оружия. Соловьевское подчинение личности и сообщества нации, нации всему человечеству и подчинение человечества божественному всеединству является хорошим примером взаимосвязи в русской мысли между нашими четырьмя видами целостности.

В своей работе “Духовные основы жизни” Соловьев более определенно, но менее убедительно утверждал, что ключевой функцией государства является “объединение” и “подчинение” отдельных, “частных сил" в целях национальной внешней и внутренней безопасности: "В целом, государство является опорой человечества против внешних стихийных сил, действующих на него и в нем. Для такого основания необходимо объединение самих человеческих сил, а объединение предполагает подчинение. Поэтому государство, выражая человеческую независимость в целом, в то же время требует строгого подчинения частных сил. Так было всегда и будет, и разница лишь в специфическом характере и форме этого подчинения”.

Флоренский вовсе не был политическим животным. Однако иногда его взгляды на отношения между христианскими конфессиями интерпретировались в политических терминах, которые, как он утверждает, никогда не должны были быть выведены. В своей статье “Вокруг Хомякова”, в которой он одновременно восхвалял и критиковал великого славянофила, Флоренский, по мнению некоторых, поддерживал авторитаризм. Одним из таких критиков был Михаил Новоселов (1864-1938), основатель Кружка искателей христианского знания и издатель Религиозно-философского общества в 1902-1917 годах, который был заключен в тюрьму в 1928 году и умер в одиночной камере во время Большого террора в 1938 году. Новоселов провел целую ночь, споря с Флоренским за его предполагаемую идеализацию католического авторитаризма, критикуя Флоренского, по словам англоязычного биографа последнего Аврил Пайман, за его “подразумеваемую поддержку идеального единства, которое, как предполагается, существует для православных русских между царем, его народом и их Церковью”. Другие критики Флоренского и даже некоторые из его друзей расценили позицию Флоренского в статье как “реакционное политическое заявление”. Флоренский ставит ряд вопросов, на которые необходимо ответить, чтобы определить, на чьей стороне Хомяков. Позиция Флоренского кажется ясной:

"Был ли он верным слугой самодержавия, этой основы российского государства, хотел ли он укрепить и возвысить царский трон, или, наоборот, в нем следует видеть создателя более популярной, а потому и более опасной формы эгалитаризма? Повторяем: кем был сам Хомяков? Является ли он хранителем и укрепителем корней святой Руси или, наоборот, искоренителем ее исконных основ во имя мечтательного образа проектируемой России будущего? Смиренно ли он воспринимал святыню русского народа, желая очистить ее от случайной грязи, наложенной на нее извне, или с гордостью реформатора пытался прописать для России что-то, придуманное им самим или московским кружком славянофилов. Видите ли, самому говорить Церкви, какой она должна быть, даже из самых чистых побуждений, значит признавать не Церковь, а самого себя; предписывать свои требования царю, даже если они сводятся к требованию царского самодержавия, значит отрицать самодержавие."

Здесь, у Флоренского, мы видим ценность национального солидаризма при самодержавии и православии и, таким образом, связанного с монизмом через божественную связь между Царем России и Царем Небесным.

Сергей Булгаков, который был столь же плодовит, как и его друг Флоренский, в изложении коммуналистских, универсалистских и монистических взглядов, редко обращался к политическому и культурному единству, но делал это в своем вкладе в "Вехи". Он рассматривал ”разделение общества на политические партии, основанное на различных политических взглядах, социальных позициях, имущественных интересах“ как ”неизбежное зло“. "(N) где это разделение проникает так глубоко и нарушает в такой степени духовное и культурное единство нации, как в России”. Зенковский утверждал, что православие привило русской культуре чувство единства и стремление к нему. В своих “Проблемах религиозного сознания”, написанных, когда он уже был в эмиграции после большевистского переворота, он утверждает, что “объединенная Церковь”, фраза, которая десятки раз встречается в статье, является сосудом для всей русской нации. “Православие - это живое средоточие русского национального духа”, и “быть русским - значит уже быть в Церкви”. Православие прививает “глубочайшие принципы [русской] национальной жизни” и ощущается “в различных нецерковных явлениях русской жизни”. Существует “неопровержимо и глубоко глубочайшее единство русской жизни в ее церковных, нецерковных и даже антицерковных тенденциях”. Четкая приверженность идее соборности в таких взглядах подтверждается его одобрением славянофилов 19 века Хомякова, Киреевского, и Самарин как источники будущего исцеления русской нации в православии.

Для Флоровского Церковь олицетворяет стремление к русскому (и вселенскому) единству, но русская жизнь олицетворяет невозможность его достижения. Явно надеясь на российскую солидарность, он написал:

"История русской культуры, вся она в трепете, нападках, в отказах или притяжениях, в разочарованиях, предательствах и разрывах. В нем меньше прямой целостности. Российская историческая ткань очень странно запутана, и все скомкано и порвано. ‘Расколы и катастрофические перерывы наиболее характерны для русской истории’ (Н.А. Бердяев). [Внешние] влияния в российском развитии, как правило, ощущаются сильнее, чем творческая инициатива. В самой душе народа гораздо больше противоречий и разночтений, чем признавали славянофилы или народники. Повседневная жизнь и бунт странно сочетаются в ней. … С давних пор русская душа жила и пребывает во многих веках или эпохах сразу. Не потому, что она торжествует или возвышается над временем. Напротив, она рассеивается во времени. Неизмеримые и многовременные ментальные образования каким-то образом объединяются и растут между собой. Но совместный [рост] - это не синтез. Это был синтез , который не увенчался успехом ... Эта сложность души происходит от слабости и от чрезмерной впечатлительности... В русской душе есть опасная склонность, есть предательская способность к культурно-психологическим трансформациям или перевоплощениям."

Именно отсутствие полноты и целостности в России вдохновляет россиян на вечный поиск солидарности. Отец Флоровский ясно выражает свое русское предпочтение целостности, преодолевающей разломы России: “Настоящий источник русской болезни не в этой "естественной" текучести народной стихии, а, скорее всего, в неверности и непостоянстве народной любви... Только любовь является истинной силой синтеза и единства”.

Лидер "Вехи" Бердяев придерживался скорее аналитического подхода, чем нормативного или предписывающего. Он, как и все авторы "Вехи", критиковал интеллигенцию за ее роль в радикализации российской молодежи и народа через ее коммунизм и максимализм, тем самым разделяя Россию. Его презумпция необходимости солидарности проявляется в его наблюдении о том, что российская интеллигенция была “искусственно удалена от общей национальной жизни”. Другие вехи либо писали с неявным пониманием необходимости поддержания национального единства в политическом, культурном и социальном плане, либо они явно отмечали важность поддержания такого единства. Либеральный христианин Петр Струве писал в "Вехах", что социализм был той искрой, которая создала интеллигенцию, расколов российское общество. Философ-интуитивист Франк в своем материале "Вехи" противопоставил тонкий слой интеллигенции в обществе мощному расколу ее максималистского нигилизма. Он функционировал как “монах-революционер”, аскет, “воинствующий монах нигилистической религии ради земного благополучия”. В дополнение к его разделяющему влиянию на окружающее общество, оно само было разделено внутренне, поскольку, как писал Фрэнк, оно “ненавидит мирскую суету и мирские развлечения, любую роскошь, любую власть и производительность” и, по логике вещей, любого, кто развивает их или наслаждается ими.

Последующая публикация "Вехи" "Из глубины" ("Из глубин"), опубликованная в 1918 году, усилила критику роли интеллигенции в подрыве национального единства в более широком исследовании причин катастрофы 1917 года. Различные авторы, в том числе Бердяев, Булгаков, Струве, поэт Вячеслав Иванов, Александр Изгоев (Ланде), Сергей Котляревский и некоторые другие, обсуждали один или несколько из наших четырех типов целостности как российские реалии или желаемые результаты. Замечательная статья в журнале "Из глубины" публициста В. Н. “Рев племени” Муравьева предлагает национальное, национально-культурное, монистическое, универсалистское, коммуналистское, даже гносеологическое и славянофильское видение утраченной до 1917 года целостности России. Мистическое вымышленное введение представляет исторические образы, которые, по словам автора-рассказчика, можно увидеть на стенах “спящего Кремля” поздно ночью. “Святая Русь”, Св. Николай Чудотворец, победа Дмитрия Донского над монголо-татарами на Куликовом поле и “бескрайнее поле”, которое “было Россией”, предстают перед рассказчиком в воображаемой сцене, напоминающей фильм Александра Сокурова 2002 года “Русская дуга” (Русский ковчег). Он “покаянно кланяется матери сырой земли (матушке сырой земле)”. Слышен “рев племени’; это сила войск Донского, подпитываемая ”единой страстью, движимой верой".

Введение Муравьева уступает место не вымышленному, несколько хвалебному рассказу о Древней Руси - цивилизации, которую возрожденная Россия однажды должна восстановить. “У русского народа была душа, которая тогда была единой (единой)”. “(русский народ) жил одним мировоззрением…Этим мировоззрением была Россия”, и основой этого мировоззрения была ”беспрецедентная целостность (цельность) духа". Вся древнерусская культура несла на себе отпечаток этой цельности”. Эта духовная и культурная солидарность была тесно связана с коммунизмом, основанным на обладании русскими почти изначальной, гносеологической “изначальной целостностью”." Коммунализм был продуктом православия, которое привило соборность, сформировав национальную культуру. Древнерусская симфония – с “властью в сфере государства“ – ”Церковью в сфере соборной духовной жизни" взращивала и распространяла соборность. “(D) посвященные в сфере личных духовных достижений были производителями этой целостности”. “Православие проникает в каждого”, в то время как “католицизм режет всех”. Из этой соборности произошло то, что Муравьев называет “личной целостностью” (личная цельность), то, что Киреевский называл “целостной личностью” (цельная личность), а Хомяков – “целостным разумом” (всецелый разум). В Древней Руси “не было двойственности между мыслью и делом”. “Только в слиянии со всеми отдельный человек получает руководство, необходимое” для правильного участия в Церкви.

В отличие от “абстрактной божественности” других религий, в которой “люди противопоставляют себя Богу”, Муравьев утверждает: "В Православии невозможно ничему противостоять, ибо все в нем исходит изнутри. О Боге вообще не думают, но он становится частью сознания изнутри, поскольку истина Церкви известна каждому из ее членов изнутри, но это не закон, установленный извне. Это особенно ясно проявляется в утверждении догматов. В католицизме все основано на формальном авторитете высших церковных властей. В православии каждый верующий является этим авторитетом, когда он тайно, в соборном единении (соборное единство), духовно связан с другими верующими."

Соединив национальную, культурную, гносеологическую солидарность и ортодоксальную общинную целостность, Муравьев обращается к универсалистской и монистической целостности:

"Индивидуальная личность наполняет содержанием соборное целое, обогащая его своей собственной уникальностью, которая вливается в неисчерпаемость целого. Целое расширяет горизонт личности и включает в себя все вещи, всех людей, весь мир с его настоящим и прошлым.
"Более полным идеалом древнерусского мировоззрения было Царство Божие на земле. Сознание приближалось к этому идеалу одновременно через Церковь и государство, сливая их в образ великой, вначале русской, затем вселенской теократии."

Муравьев прошел почти полный круг от национальной и общинной целостности к универсалистской и монистической целостности, обратно к национальной (государственной) и общинной (Церковной) целостности.

Вклад ученого-юриста Иосифа Покровского в книгу “Из глубин” "Проклятие Перуна" осуждает хроническую разобщенность и междоусобицу в России. Он начинает с новгородской легенды о населении города после обращения в православие при св. Киевский князь Владимир Великий бросил своего языческого идола Перуна в реку Волхов только для того, чтобы поверженный бог бросил обратно палку с надписью: “Вот вам, новгородцы, от меня на память”. С тех пор, согласно версии легенды Покровского, новгородцы собираются на на Волховский мост с палками и начинают драться как сумасшедшие.” Покровский добавляет, что “проклятие” “посоха Перуна” продолжает преследовать Россию. Она “лежала на всем русском народе и на всей его истории вплоть до сегодняшнего дня” — от борьбы на вече до “посоха Ивана Грозного”, “дубинки Петра Великого”, “рукавиц Николая I” и “диктатуры пролетариата". но уже в огромном общероссийском масштабе”. Другой автор, ученый-юрист Павел Новгородцев, завершил свою статью призывом к россиянам отказаться от такой разобщенности: “Мы все сыны единой России”.

Концепция "русской идеи" Бердяева утверждала, что русские не различаются в своем восприятии и мышлении. “У русских нет разделений, классификаций, группировок по различным сферам, как у западных людей, больше целостности (цельности)”. Тенденция отдавать предпочтение концептуальному единству порождает разобщенность; ограниченная готовность анализировать проблемы приводит к демагогии и трудностям в достижении компромиссов, склоняя к упрямству, разделению и конфликту. Бердяев продолжает: “Русская философия особенно настаивает на том, что философское познание - это познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и чувством и в котором нет рационалистического расчленения”. Таким образом, “своеобразием русской религиозно-философской мысли следует признать ее тоталитарный характер, ее стремление к целостности”. И все же Бердяев считал русских психокультурно раздвоенными. Он утверждал: “Но [целостность] также создает трудности и возможность путаницы. Необходимо помнить, что природа русского человека очень поляризована. С одной стороны, есть смирение и безразличие; с другой стороны, есть бунт, вызванный жалостью и требованием справедливости. С одной стороны, есть сочувствие и сострадание; с другой стороны – возможность жестокости; с одной стороны – любовь к свободе, с другой – склонность к рабству”.

Когда дым 1917 года рассеялся и стало казаться, что большевики одержали победу в гражданской войне и не скоро падут от власти, некоторые атаковали полу-традиционалистские монографии "Вехи" и "Из глубины". Некоторые делали это с точки зрения, которая принимала большевиков либо по необходимости, либо с каких-то общих идеологических позиций. Другие, такие как вышеупомянутый Трубецкой, предложили новую ‘еврсианскую’ точку зрения. В своем ответе на "Вехи" 1921 года под названием "Смена указателей" ("Смена вех") "сменовеховцы" не согласились или преуменьшили важность роли интеллигенции в революции, описанной авторами "Вехи". "Смена", в которую вошли несколько статей, написанных эмигрантами, которые первоначально бежали из России от революции, также пропагандировала солидарность, но в поддержку большевистского режима. Этот вывод был основан на убеждении, что советский режим станет более умеренным и вернется к более терпимой и патриотической позиции, с которой изгнанники могли бы жить, даже позволив им благополучно вернуться на родину. Некоторые авторы, надеясь на будущую идеологическую и политическую солидарность с "термидорированным" большевизмом, пропагандировали национальную (политическую, культурную и/или социальную) солидарность при большевиках, а также другие типы целостности; их универсализм был наиболее совместим среди типов с большевистской политической культурой.

Несмотря на стремление россиян к полной солидарности или, возможно, из-за него, существует бескомпромиссная позиция, которая порождает повсеместную вражду, особенно в лихорадочную революционную эпоху. Взаимных обвинений и тоталитарного авторитарного требования идеологической и политической солидарности путем полного подчинения оппонента другому было предостаточно. Интересное сопоставление такой бескомпромиссной вражды прослеживается во вступительной статье Юрия Ключникова для "Смены". Характеризуя критику “Вехи” интеллигентского “большевизма" в его материализме, революционности, максимализме и идеологическом и политическом тоталитаризме, Ключников обвиняет "Вехи" в том, что они "очень религиозны" и хотят, чтобы "все были такими, какие они есть”. “Белый большевизм пришел в русскую жизнь из Вехи”, - утверждает он. Но затем сам Ключников развертывает против Вехи тот самый большевизм, в котором он обвинял Вехи в развертывании против интеллигенции. Он требует как идейно-политической национальной солидарности, так и полной поддержки универсалистской миссии революции в бескомпромиссных максималистских выражениях: “Запрещено бороться за Россию и ее великое место в мире, не быть вместе с русской интеллигенцией и русской революцией. Тот, кто не хочет быть с русской интеллигенцией и русской революцией, является врагом России и мирового прогресса”. С этой точки зрения не будет большой ошибкой заключить, что каждая идеологическая "партия" внутри российской интеллигенции страдала как от максималистской страсти к единодушной солидарности, так и от тоталитарной нетерпимости к тем, кто с ней не согласен.

Российские философы-интуитивисты, несмотря на их ориентацию на формальную философию, также поддерживали национальную солидарность, хотя иногда и косвенно. Лосский критиковал российских революционеров, не упоминая их прямо за разрушение культурной целостности. Он рассматривал нации и государства как “личности высшего порядка”, заимствуя у философа Льва Карсавина “симфонические личности” (в смысле русской симфонии, а не симфонии). Следовательно, по умолчанию Россия тоже была целостной личностью высшего порядка. Подобно "православной соборности" Хомякова, он видел свободное единство, подобное тому, которое западные музыковеды видели в полисимфонии и системе подвоев русской народной музыки. “Ведущий певец начинает хоровую песню, а вслед за ним в хор постепенно вступают другие певцы, исполняя версии оригинальной мелодии. Вспомогательный тон - это вариант начальной мелодии; эхо представляет собой своего рода развитие, развитие основных интонаций ведущей мелодии.” “Принцип свободной импровизации лежит в основе искусства озвучивания. Поэтому крестьянский хоровой коллектив не будет петь одну и ту же песню дважды одним и тем же способом”. Как и русский народный хор, Россия - это “свободное объединение многих личностей в одно целое”.

Но Лосский предупреждал, что “у сильного народа есть отдельные слабые личности, Независимо от того, насколько силен национальный характер, в историческом процессе бывают тяжелые годы внешних и внутренних потрясений, истощающих силы народа, и в такие периоды может развиться недоверие к себе и опасное подражание”. Поэтому, как “конкретное живое существо”, онтологическая безопасность России, ее “национальный характер и национальная культура” нуждались в защите “системой воспитания и образования”, которая закрепляет “очень конкретную жизнь, в очень конкретное содержание национального творчества, выраженное в религии, истории, языке, литературе, искусстве, в целом культуре народа”. Столпом этой системы были бы “вера и единство Церкви”. Лосский считал российских революционеров ‘отдельными слабыми личностями’, слабыми звеньями в русской национальной солидарности. Их “всепоглощающая страсть”, “гордыня”, “эгоизм” и намерение “по собственному path...to занимать первое место и быть возвышенным над всеми другими созданиями и даже господством Бога”, чтобы создать утопию, нарушает надлежащую “иерархию ценностей”.

Интуитивист Франк, писавший много лет после 1917 года, занял позицию, прямо противоположную позиции Достоевского, который, как уже отмечалось, принимал солидарность царя с народом как данность. Франк с сожалением отметил слабость единства “государственно-правовой жизни” императорской России, покоящейся на узком фундаменте “религиозной веры в монархию, в Царя-батюшку (царя-батюшку) как носителя религиозной истины во всех земных начинаниях”. Для Франка русское единство было химерой: “Вся российская светская государственная и духовная культура, несмотря на ее относительное богатство и двухвековое существование (от Петра Великого), никогда не имела прямых корней в русском национальном сознании; это было даже чуждо народу, который страдал от этого только потому, что культура была продуктом монархии, санкционированной в конце концов волей царя”.

В дополнение к его монетизму, универсализму и коммунализму, мысль евразийца Трубецкого была солидаристской. Он поддерживал веру богоискателей и славянофилов в церковно-государственную симфонию. В более широком смысле он подчеркнул, что “Россия-Евразия” - это “органическое целое”, обладающее цивилизационной, культурной и географической “цельностью” и “единством”. Россия как “речное государство” проникла на территорию великой евразийской степи и “стала политическим объединителем всей Евразии”. Поскольку объединение степи требовало огромной энергии или того, что евразиец Лев Гумилев назвал “пассионарностью” (см. Ниже), “единство Евразии обладает несравненно большей силой”, чем единство “другие континенты.” Огромная сила евразийского единства породила тенденцию к универсальному, глобальному влиянию; то, что Трубецкой назвал “большим желанием также выразить себя внешне, чем единство других континентов”. Таким образом, солидарность Трубецкого подразумевается, будучи непосредственно связанной с его универсалистским взглядом на евразийство (тенденция Евразии "выражать себя вовне"). В то же время его евразийский универсализм встроен в его евразийский монизм и связан с его евразийским коммунализмом (православная соборность и православная симфония).

Иван Ильин, также не столько формальный философ, сколько политический, выступал против тоталитарного единства, но, тем не менее, принимал формы солидарности в своем философском понимании государства. Он признал важность свободы и демократии, но поддержал строгие ограничения права голоса. Идея единства в его философии государства была как ненормативной (аналитической), так и нормативной. В своем анализе того, в чем состоит государственное единство, он рассматривал государство как кульминацию “индивидуальных злых действий” всех граждан государства, которые “вредят ему и разрушают его живую природу”, и их “доброй, благотворной и культурной деятельности”, которая “строит, укрепляет” и “совершенствует” государство. “Государство, - продолжает Ильин, - не ”где-то там“, вне нас (правительство, полиция, армия, налоговая служба и бюрократический аппарат); нет, оно живет в нас, в форме нас самих, ибо мы, живые человеческие личности, являемся его "частями’, или его "члены", или его ‘органы’.”

С нормативной точки зрения Ильин видел, что “дела государства” должным образом основаны не на сумме частных претензий, компромиссах личных желаний или балансировании различных классовых и других интересов, а на “настоящем гражданине”, который “думает об общем [благе]”.:

"Государственные дела начинаются именно там, где живет общее, то есть то, что важно для всех и объединяет всех; то, что либо у всех сразу будет, либо не будет; а если у них этого не будет, то все рушится и упраздняется, и все рассеивается, как песок.
"Такова совместная и общая безопасность жизни, такова национальная армия; такова честная полиция; таков законный суд; таково верное и мудрое правительство; такова государственная дипломатия; таковы школы, дороги, флот, научные круги, музеи и больницы, санитарные службы, закон и порядок, любое внешнее благополучие и отражение личных прав. ...(Т) его есть общее [благо]; в нем все едино. И до тех пор, пока каждый думает о себе, беспокоится только о себе, он не думает о цели, не создает [общего блага]. А поскольку он не гражданин, а стяжатель и хапуга, его голосование по государственным делам будет совершенно трагикомической непоследовательностью (Учредительное собрание 1917 года!)”.

Он отверг “какой-то тоталитарный ”левиафан“”, фашистский или коммунистический, поскольку он “поглощает все и порабощает всех” и является “больным, смешным и преступным". Русские "видели левый тоталитаризм и правый тоталитаризм". Мы испытали оба режима, включая аресты, допросы, угрозы и запреты; и, более того, у нас была возможность изучить оба режима до конца и относиться к ним обоим с открытым моральным и политическим отвращением”. Но, отвергая тоталитаризм для России, Ильин не предписывал демократию западного образца, основанную на всеобщем избирательном праве и представительном правительстве: “Боже милостивый, избавь Россию от любого тоталитаризма - левого, правого, центристского. В любом случае, остается ли это только путем западноевропейской демократии?” Он предписал “творческую демократию”, своего рода конституционный и “просвещенный” авторитаризм – “демократическую диктатуру”, развивающую "внутреннюю свободу" граждан, – которая поднимет и воспитает русский народ. Его система исключила бы разделение государства на политические партии, которые не смогли бы выдвигать кандидатов или формировать фракции в парламенте. “Диктатура” должна отбирать и предлагать кандидатов "для’ избирателей. Право голоса должно быть ограничено мужчинами старше 25 лет, женщинами старше 30 лет, лицами без судимости, без наркотической или алкогольной зависимости, лицами, имеющими образование, лицами, которые не были “интернационалистами”, и лицами, определенными в соответствии с другими критериями.

Мечтая о солидарности среди звезд, космисты оказались совершенно не осведомлены о тьме, которую породит их эпоха революции. Федоров предложил “объединение (России) через строительство повсюду школьных соборов, посвященных Святой Троице, и высших школьных соборов, посвященных Воскресению, подобных Новому Иерусалиму, которые будут выражать цель объединения, в центральных местах по всей России, в Великих, Малой и Белой [России] и в других частях Европейской и Азиатской России” (курсив Федорова). В то же время он одобрил идеологическую формулу, подготовленную к коронации царя Николая II, которая гласила: “Не Царь для народа, и не народ для Царя, но Царь вместе с народом становится исполнителем дела Божьего”. Он сделал следующий вывод из этой формулы: “(Т) работа Бога состоит в постепенном переходе от власти над такими, как вы, к власти вместе со всеми над слепой, темной силой”. Очевидно, солидарность Федорова пересекалась с его религиозным монизмом.

Во время гражданской войны космист Вернадский возлагал большие надежды на “единство” в “новой России” и появление новой интеллигенции, которая была бы религиозной или, по крайней мере, занималась бы религиозными проблемами. В своей книге "Биосфера и ноосфера" он писал:

"В огне и буре великого, беспрецедентного опустошения происходит процесс не только борьбы материальных сил, но и процесс огромного внутреннего возрождения. Создается новая интеллигенция. Только глухие и слепые этого не замечают. Новая интеллигенция - за новую Россию. Новая Россия – будет ли она меньше в своих границах, чем раньше, как думают многие, или больше, как я думаю, – будет единой. Может быть, она будет федеральной, может быть, с широкой региональной (областной) автономией, но она будет единой. И новая российская интеллигенция поймет и оценит это единство."

Были, однако, предвестники великого раскола и грядущего принудительного коммунистического солидаризма. До Февральской революции 1917 года поэты и мыслители-символисты, футуристы и акмеисты проявляли мало интереса к теме единства. Они поддерживали идею реформ, но чаще всего революции. Единство поддерживалось только в оппозиции к установленному порядку; этого требовала вся российская интеллигенция. После февраля некоторые символисты обратились к теме единства как к способу обеспечить выживание последнего. Константин Бальмонт написал стихотворение под названием “Объединение” (Uninenie). Но после октября обычно сплоченное движение символистов распалось на фракции, а Мережковский, Гиппиус, Белый и Блок не одобряли большевиков.

В течение следующих двух десятилетий будет пролито много крови, чтобы создать солидарность, и все же целостное утопическое видение не может быть реализовано. 

                                ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ 

История докоммунистической России была историей постоянной борьбы с национальной разобщенностью в политике, культуре и обществе. Эта борьба с повторяющимися нарушениями национальной солидарности породила настойчивое стремление к ней, которое совпало со страстью русской мысли к трансцендентной целостности, отраженной в монистической, универсалистской и коммуналистской целостности. Советский период ознаменовал бы собой переломный момент в стремлении и попытке создать всеобъемлющее национальное единство в новом универсалистском обличье.

Глава 14: Национальная солидарность в СССР и постсоветской России

Вступление

Неудивительно, что коммунистический лозунг "Рабочие всего мира, соединяйтесь!" нашел отклик у россиян. Коммунисты и анархисты предложили им новый абсолют, новую интегрирующую мечту — то, что Бердяев назвал “тоталитарным, целостным (целостным) мировоззрением, в котором истина-высшая истина (Правда-истина) была бы объединена с истинной справедливостью”. В частности, “русская интеллигенция всегда стремилась” к “совершенной жизни, а не только к совершенным произведениям философии, науки и искусства”. После 1917 года Россия прошла путь от утопических мечтаний о целостности к созданию одноклассовой, однопартийной, тоталитарная ‘диктатура пролетариата’. За провалом коммунистического эксперимента последовала попытка установить плюрализм. Его ограниченный успех превратился в сегодняшнюю настойчивую попытку восстановить солидарность в условиях гибридного полу-плюралистического авторитарного режима. Максимализм советского эксперимента и тоталитарное единство, которое он стремился навязать с таким насилием, наиболее знакомы и не нуждаются в подробном рассмотрении здесь. Поэтому в этой главе я попытаюсь сделать краткий обзор советского стремления к тоталитарному единству в политической системе, идеологии, культуре, обществе и экономике. Затем я перехожу к новым поискам восстановления некоторой солидарности после краха коммунизма, подъема незавершенной постсоветской республиканской системы в 1990-х годах и постепенного перехода к авторитарному единству и солидарности при Путине. Также будет обсуждаться отражение этих различных уровней национальной солидарности в норме солидаризма в советской и постсоветской культуре и мышлении.

Советская Тоталитарная Солидарность

В истории СССР доминировало всеобъемлющее стремление любыми средствами навязать материалистическое всеединство новому государству, обществу и культуре, которые его создатели создали в своем воображении, прочитав священные марксистские, ленинские и сталинские тексты международного коммунизма. Цель полной, тотальной целостности должна была быть достигнута путем устранения в России элементов, которые ставили под угрозу целостность воображаемой пролетарской однородности. Этот подход возник из терминологии, содержащейся в священных текстах: "диктатура пролетариата", "классовые враги", "классовый враг", "буржуазные отклонения" и тому подобное.

Ликвидация чуждых классов – аристократии, буржуазии и крупного капитала – естественным образом положила бы конец любой необходимости прибегать к силе для обеспечения безопасности общества, поскольку общество, очищенное от чуждых элементов, было бы целостным. Ленин утверждал:

"(Т)олько коммунизм создает полную бесполезность государства, ибо некого подавлять — 'некого' в смысле класса, в смысле систематической борьбы против определенной части населения. Мы не утописты и ни в малейшей степени не отрицаем возможность и неизбежность эксцессов со стороны отдельных лиц, а также необходимость подавления таких эксцессов. Но, во-первых, для этого не требуется специальной машины, специального аппарата подавления, это сделают сами вооруженные люди с такой же простотой и легкостью, с какой любая толпа цивилизованных людей, даже в современном обществе, разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной. И, во-вторых, мы знаем, что коренной социальной причиной эксцессов, которая заключается в нарушении правил сообщества, является эксплуатация масс, их нужда и бедность. С устранением этой основной причины эксцессы неизбежно начнут 'отмирать'. Мы не знаем, как быстро и с какой постепенностью, но мы знаем, что они будут отмирать. С их отмиранием отмрет и государство."

Следовательно, эксцессы прекратятся, когда прекратятся неопределенные "эксцессы"; эксцессы, вызванные эксплуататорскими классами. Следовательно, для того, чтобы сделать общество целостным, эксплуататорские классы должны быть удалены из общества, чтобы никто не совершал эксцессов. Таким образом, пролетариат и бедное крестьянство – естественно, во главе с партией, согласно ленинскому "Что делать?", который не упоминается в сценарии построения коммунизма "Государство и революция", - уничтожат чуждые классы путем подавления различного рода. Тогда "некого было бы репрессировать", потому что трудящийся пролетариат и крестьянство были бы единственными оставшимися социальными элементами. Поскольку эксплуататорских классов нет, государство как репрессивный аппарат стало бы излишним и, следовательно, исчезло бы или ‘зачахло’. Большевики сделают страну цельной, полностью пролетарской: никакого разделения по классам, никакого разделения на государство и общество. Ленин, как и Чернышевский, очевидно, верил, что в новом советском мире "мужчины и женщины будут хорошими, а те, кто уже был хорошим, будут лучше’. Ленинская диктатура пролетариата сделала бы советское общество целостным — увеличенным целостным общенациональным коллективом трудящихся, идущим без конфликтов в мире и довольстве к совершенству, абсолюту коммунизма.

Но после октября государство так и не исчезло. Большевистское правительство, возглавляемое Лениным и вскоре полностью контролируемое Российской коммунистической партией (РКП, позже переименованной в Общественную партию Советского Союза или КПСС), пришло на смену Временному правительству, которое заменило имперское правительство. Большевистский режим во главе с Лениным становился все более авторитарным. При Сталине это привело бы к тоталитарной интеграции общества и коллективных институтов под контролем партии-государства. Ленин способствовал росту тоталитаризма, все более ужесточая авторитарный характер государства и режима: запрещая оппозиционные партии; закрывая небольшевистские издания; и депортируя, арестовывая, заключая в тюрьму и казня десятки, если не сотни тысяч людей всего за семь лет между "Великим Октябрем" и смертью Ленина в апреле 1924 года. За шесть месяцев до своего переворота, свергнувшего возглавляемое эсерами Временное правительство, Ленин предложил передать всю власть советам (советам) рабочих, сельскохозяйственных рабочих и крестьян, “национализацию” всей земли, которой будут распоряжаться советы сельскохозяйственных рабочих и крестьян, создание “образцовых ферм” на все крупные поместья должны контролироваться теми же советами и постепенно вводить “социализм” после того, как все общественное производство и распределение продуктов будут полностью контролироваться советами депутатов трудящихся. К июню он говорил Первому Всероссийскому съезду Советов рабочих и солдатских депутатов, что Партия большевиков “готова в любой момент взять всю власть в свои руки”. Тогда некоторые депутаты рассмеялись; после октября все было по-другому.

После его октябрьского захвата власти конкурирующие политические партии были запрещены (в том числе эсеры, лидеры которых были осуждены и заключены в тюрьму), а советы были поставлены под контроль партии. На 10-м съезде Российской коммунистической партии в марте 1921 года Ленин протолкнул запрет на фракции внутри партии, что положило начало процессу концентрации партийной организационной, кадровой и назначенческой власти внутри партии, точно так же, как это произошло со всеми государственными институтами и властью через теперь контролируемое большевиками правительство или Исполнительный комитет. Как отмечает Пайпс, он просто констатировал свершившийся факт, когда заявил съезду: “Наша партия является правительственной партией, и резолюция, которую примет съезд партии, будет обязательной для всей республики”.

Ленин быстро приступил к очищению советского общества от "эксплуататорского" элемента, классово чуждого и враждебного. Прогресс был достигнут во время гражданской войны и Красного террора. В 1922 году большевики прибегли к арестам или депортации аристократии, в частности небольшого традиционалистского крыла интеллигенции – в основном философов, богословов и писателей, многих из тех, кто отстаивал единство на иной интеллектуальной и духовной основе. Ленин лично приказал завершить “операцию” по депортации всех членов политических партий и других “врагов большевизма”. Многие из депортированных и жестоко репрессированных вместе с большевиками помогли свергнуть самодержавие Романовых во время Февральской революции, в том числе не только представители либерального конституционного Демократы, но также и члены меньшевистской партии, Народной и Социалистической революционных партий. Членов партий, таких как СРП, судили и сажали в тюрьму или казнили. Многочисленные ученые, как уже неоднократно отмечалось, были депортированы. В письме Сталину в июле 1922 года во время судебного процесса над левыми эсерами Ленин упомянул Семена Франка по имени среди “многих, многих других”, которых он хотел депортировать.

Сталин использовал ухудшающееся здоровье Ленина после его первого инсульта в мае 1922 года и свое собственное положение – сначала в качестве комиссара национальной политики, затем в качестве генерального секретаря партии – для формирования партийных и государственных органов в нерусских республиках и захвата контроля над процессами выборов делегатов внутри партии, чтобы построить кадры государственных и партийных лидеров, зависящие от его власти и власти его приспешников. С середины 1920-х годов, с растущим укреплением личной диктатуры Сталина, началом быстрой индустриализации и насильственной коллективизацией сельского хозяйства в конце 1920-х и начале 1930-х годов, русские и члены многих других этнических групп в интернационалистической партии построили в СССР тоталитарную систему, которая глубоко интегрировала Партия - в государство, а Партия-государство - в недра общества и всех его институтов. Сталин расширил круг чисток и чисток, выступив против немногих военных и технических специалистов или "спецов", инкорпорированных в новый режим и экономику, чтобы способствовать временному отступлению к коммунистической экономике в соответствии с Новой экономической политикой Ленина 1921-1928 годов. Чтобы отметить переход к полностью централизованной партийно-государственной экономике, тысячи "вредителей" экономики были арестованы, преданы суду, осуждены, и многие из них были казнены в конце 1920-х годов. За этим последовали другие попытки централизации экономики и очищения общества от классовых пережитков старого режима в 1930—х годах - в первую очередь коллективизация всего сельского хозяйства и около 60 процентов населения, занятого в нем. Ленинские ‘вооруженные толпы’, на самом деле партийные комиссары и батальоны тайной полиции, положили конец бесчинствам "чуждых классов" – "богатых" и крестьян среднего класса, "прижимистых" или кулаков, которые с конца 1920-х годов загнали десятки миллионов крестьян в колхозы и совхозы, вызвав голод в России, Казахстане и Украине, в результате которого миллионы людей погибли от голода и болезней в 1932-33 годах.

Создание советской моно-организационной системы Партия-государство-общество было создано путем преследования тех, кто выступал против линии партии или иным образом пересекался с влиятельными лицами, которые могли настроить партию и тайную полицию против них. Конечным методом партийно-государственного контроля была казнь и/или тюремное заключение, институционализированное с созданием гигантской системы трудовых лагерей смерти (ГУЛАГ). Конвейер репрессий во время Большого террора, который унес жизни многих миллионов либо через расстрелы, либо через жестокое обращение и пренебрежение в лагерях смерти. Те, кого отбирали для выполнения квот на аресты и казни, чаще всего были представителями тех классов и лиц, которые, как указывал Ленин, склонны были совершать "эксцессы". Устранение других классов сдерживало подчинение советских пролетарских подданных. С десятками миллионов людей, прошедших через ГУЛАГ, в каждой семье в стране Советов был бы по крайней мере один член, который попал в лагеря и, возможно, покинул их.

Во время этого Великого Перелома государство, вместо того, чтобы увядать, метастазировало за пределы всего, что могли себе представить цари, создав уровень почти полной целостности государства и общества, подобного которому история никогда не видела. Сталин построил систему, которая была ближе, чем любая другая, к полностью тоталитарному порядку — идеальному типу, нереализуемому в реальном мире. Два института помогли скрепить эту новую моно-организационную систему: КПСС и ее аппарат и тайная полиция (ЧК, НКВД, ОГПУ, КГБ, их различные названия). Контролируя и интегрируя политику, общество, идеологию, культуру и экономику, было создано “моно-организационное” интегрированное государство-общество под строгим контролем партии, использующей свой секретный полицейский "меч и щит’. К середине 1930-х годов КПСС и ее растущий аппарат партийных бюрократов были высоко централизованы и проникли во все государственные органы, включая тайную полицию. Партийное управление государством и обществом осуществлялось иерархией аппаратчиков, полностью контролируемых правящим Политбюро под диктовку Генерального секретаря партии Сталина. В тандеме с мощной полицейской машиной партия смогла проникнуть в общество больше, чем могла бы сделать сама по себе. Партийные организации существовали во всех государственных органах всех уровней (и, в свою очередь, состояли из членов партии), на всех промышленных предприятиях, в колхозах и совхозах, а также в общественных организациях (нелегальных без разрешения партии и идеологического руководства). Проще говоря, Партия и ее огромный аппарат комитетов на центральном, республиканском, областном и городском уровнях проникли и контролировали весь государственный аппарат, и в результате Партийно-государственное устройство проникло и контролировало все общество, культуру и экономику.

Советские комиссары обеспечивали широкую солидарность во всех сферах: политической, идеологической, культурной, социальной, экономической, партийно-государственной, административной и территориальной. Независимые и естественно диссидентские мысли и действия были встречены тюремным заключением и/или смертью. Партия контролировала и укомплектовывала персоналом все государственные, экономические и социальные институты, и все они, как и Партия, были высоко централизованы. После 1934 года все партийные выборы давали единогласные результаты и были организованы отделами организационной и партийной работы партийного аппарата, которые также контролировали доступ к членству в партии и офисам на всех уровнях, от деревни до Центрального комитета КПСС. На районном, городском, областном, союзном республиканском и всесоюзном (национальном) уровнях каждый центральный комитет партии (ЦК) имел аппарат отделов, контролирующих все сферы государственной, экономической и социальной жизни. Партийный аппарат контролировал правительство и его министерства или комитеты, армию, полицию, суды, прокуратуру и псевдо-законные советы (унаследованные от революционной эпохи) на всех уровнях. Партийная ‘номенклатурная система’ кадрового или ‘кадрового’ контроля включала списки должностей и должностей на всех уровнях и во всех сферах государства и общества (советы, все уровни правительства и псевдо-законные советы, а также все экономические, образовательные, научные, культурно-художественные и другие предприятия и учреждения), в которых только Партия имела право назначать назначения, которые почти во всех случаях предоставлялись членам партии. Эта подсистема находилась в ведении отделов организационной и партийной работы партийных комитетов на всех уровнях партийного аппарата.

Идеологически этот огромный, всемогущий партийный аппарат разработал ‘линию партии’ для всех сфер жизни на основе работ Маркса, Энгельса, Ленина и, в период высокого тоталитаризма или ‘высокого сталинизма’ (1934-1953), Сталина. Он определял официальную интерпретацию коммунистических текстов, партийной и государственной политики, а также любые нарушения идеологии и линии партии. Все сферы жизни, в свою очередь, должны были соответствовать официальной идеологической линии, определяемой партийным аппаратом в каждый данный момент. Для идеологического контроля почти на всех уровнях партийного аппарата существовали отделы идеологии или идеологии и культуры. Эти отделы разрабатывали идеологическую политику и инструкции, которые были распространены среди всех партийных, государственных, общественных учреждений и средств массовой информации. В культурном плане для всех уровней образования и сфер искусства и науки существовала иерархия отделов культуры, культуры и образования или науки и образования парткома (в зависимости от конкретной организационной структуры в любое конкретное время), которые интерпретировали и контролировали выполнение политики партии в этих сферах и подотраслях и дал указания всем партийным, государственным и общественным институтам по их выполнению.

Шолохов и его роман "Тихий Дон", классика не только советской, но и мировой литературы, являются хорошей иллюстрацией единообразия, навязываемого в культурном дискурсе, и солидаристского политического опыта, навязываемого партийно-государственным аппаратом. "Тихий Дон" был самым влиятельным литературным произведением, одобренным советской властью (до эпохи перестройки). Поставленная пять раз как опера, четыре раза в кино (два из фильмов, снятых в постсоветское время) и три раза на драматической сцене, она не может быть аккуратно, если вообще может быть включена в категорию социалистического реализма. Это эпическая трагедия, действие которой разворачивается в донских казачьих станицах во время Первой мировой войны, русской революции и гражданской войны. Напоминая судьбу пастернаковского "Юрия Живаго", центрального героя Шолохова Григория Мелехова бросает из стороны в сторону в суматохе революционного и братоубийственного насилия, в которое его втягивают не раз. Новизна, отделяющая "Тихий Дон" от социалистического реализма, - это разрыв Мелехова с большевиками и, в частности, причина этого разрыва: кровавая расправа красных над казачьими офицерами, свидетелем которой он стал. Он пытается поддержать местную казачью повстанческую армию, но в конце концов понимает, что большевики победят. Несмотря на отклонение от вечного восхваления большевиков, присутствующего во всех советских произведениях, элементы социалистического реализма помогли роману пройти партийную цензуру. Мелехов был из эксплуатируемого класса, крестьянства, а отдельный человек изображен беспомощным перед ходом истории и революцией, ведущей к коммунизму.

В своей книге “Что такое социалистический реализм?” Синявский, ссылаясь на “Тихий Дон”, дает хороший анализ возвышения политической солидарности советского социалистического реализма над личностью через “быстрое превращение таких ”лишних людей" в отрицательных персонажей".:

"В советской литературе переоценка лишнего человека и его быстрое превращение в отрицательного персонажа достигли больших масштабов в 20-е годы, в годы формирования положительного (соцреалистического) героя. Когда их (лишних людей) поставили в ряд, всем стало ясно, что бесцельных героев не бывает, а есть целенаправленные и нецелевые люди и что лишний человек - всего лишь умело замаскированный враг, подлый предатель, требующий немедленного разоблачения и наказания. Горький в 'Жизнь Клима Самгина', Фадеев в 'Поражении' и многие другие писали об этом. К. Федин в 'Городах и годах' вытравил из его сердца последние капли жалости к этому некогда обаятельному герою. Тихий Дон, пожалуй, один только звучал диссонансом, в котором Шолохов, показывая смертельную судьбу лишнего человека Григория Мелехова, посылал ему свое прощальное сочувствие. Поскольку Мелехов принадлежал к простому народу, а не к интеллигенции, они (власти) пропустили этот поступок Шолохова мимо ушей. Сегодня роман считается образцом социалистического реализма. У этого примера, конечно, нет подражателей.
"В то же время другие лишние люди, которые хотели спасти свои жизни, отреклись от своего прошлого и были срочно перевоспитаны в положительных героев. Один из них недавно сказал: 'В мире нет ничего более отвратительного, чем нерешительные... Да, да, я красный! Красный - будь ты проклят.'"

Судьба Шолохова также демонстрирует вынужденную солидарность. Его не раз заставляли против его воли поддерживать линию партии. Он поддержал судебный процесс и осуждение Синякского и Юлия Даниила в 1966 году и раскритиковал статью будущего соавтора перестройки Александра Яковлева 1972 года “Против антиисторизма”, за которую Яковлев был исключен из Центрального комитета партии и "сослан" на должность посла в Канаде.

В сфере экономики ряд экономических департаментов (до рационализации и сокращения в 1988 году во время перестройки) разрабатывали политику, которая утверждалась партийным руководством, и помогали контролировать ее реализацию правительственными министерствами, государственными промышленными предприятиями, а также сельскохозяйственными совхозами и колхозами. Каждое промышленное предприятие, крупное или маленькое, а также каждый совхоз и колхоз имели партийную организацию, подчиненную районному или городскому комитету партии. Дублирование было повсеместным, поскольку предприятие или колхоз также контролировались государственным аппаратом, который, в свою очередь, контролировался партией. Экономическая централизация была усилена печально известным Агентством государственного планирования, Госпланом, который определял распределение финансовых, трудовых и материальных ресурсов в соответствии с экономическим планом партии. Во всех этих сферах государственные органы предоставляли экспертные консультации лицам, принимающим партийные решения. Социальная политика и другие виды политики разрабатывались и осуществлялись таким же точным образом.

Административно-территориальное управление и национальная политика были в равной степени тотальными, целостными и централизованными. Как только большевики захватили власть, они вскоре отказались от обещаний Временного правительства и его собственных обещаний федерализма и предложили фиктивный федеративный союз, связанный аппаратом Союзного государства, контролируемым аппаратом КПСС. В национальной политике аналогичная объединительная политика безуспешно преследовала “слияние” или “слияние” (слияние) советских национальностей в единое советское целое, основанное на туманно понимаемой пролетарской культуре и советской идентичности, а не на этно-национальных культурах и идентичностях. Объединяющим языком был русский, но было предсказано, что по мере приближения СССР к коммунизму появится новый советский человек и культура. На практике это означало некоторую дискриминацию в отношении нерусских национальных языков, культур, истории и образа жизни, но позитивные действия в отношении нерусских национальностей в их титульных союзных и "автономных" республиках и нижестоящих административно-территориальных подразделениях в партийно-государственной системе.

Стремление советской системы к тоталитарному единству отступило от высокого тоталитаризма после смерти Сталина. Хрущевская "оттепель" положила начало эпохе относительной либерализации, но в которой ограничения были определены и соблюдены Хрущевым и партийным аппаратом. После падения власти Хрущева в эпоху Брежнева восстановилось более узкое пространство для культурного самовыражения, свободы общественных наук и экономических экспериментов, но партийный аппарат, КГБ и другие силовые ведомства оставались всеобъемлющими. Подъем диссидентского движения в 1960-х годах, ставший результатом пост-сталинского отступления, управлялся государством с гораздо меньшим насилием, чем инакомыслие, даже с инакомыслием разбирались при Сталине. Таким образом, система стала приближаться к жесткому авторитарному режиму, а не к тоталитаризму высокого сталинизма. Тем не менее, система оставалась гораздо более централизованной и целостной, чем имперская Россия в любой период ее истории или любой современный иностранный режим, за возможным исключением других коммунистических систем, таких как Китай и Северная Корея, которые стремились подражать СССР.

Горбачевская перестройка вызвала мощную реакцию со стороны партии и государства отчасти потому, что аппаратчики КПСС, силовики и другие идеологически лояльные элементы инстинктивно понимали угрозу, которую представляет для такой целостной системы введение любого существенного институционального и/или идеологического плюрализма. Большая часть сопротивления аппарата Горбачеву состояла из попыток сохранить иерархическую и/или вертикальную интеграцию партийно-государственной системы, в частности, контроль партии над экономикой и силовиками и их проникновение в нее. Лозунги КПСС постоянно повторяли мантру единства: ‘Народ и партия едины’ (Народ и партия едины), ‘Слава Партии Ленина – Партии коммунистов и Партии всего Советского Народа" (Слава Партии Ленина – Партии коммунистов и Партии всего Советского Народа)., ‘КПСС: В единстве наша сила" (КПСС: В единстве – наша сила!), "Единство Партии и народа нерушимо" ("Единство партии и народа нерушимо"), "Всегда с партией" ("Всегда с партией"); ‘Планы партии – это Планы народа" (Планы Партии - Планы народа) и так далее. Горбачевская перестройка привела к институционализации плюрализма в политике, идеологии, культуре, обществе и экономике, что сделало невозможной полную солидарность в партии. Через четыре года после распада Советского Союза противник перестройки и бывший заместитель председателя КГБ Филипп Бобков написал: “Объединяйтесь, чтобы строить; объединяйтесь, чтобы не разрушать то, что осталось”. Он опоздал примерно на восемь лет.

Распад полутоталитарной солидарности

Горбачевская перестройка привнесла беспрецедентный уровень плюрализма в распадающуюся, но все еще почти тоталитарную, крайне авторитарную систему ‘эпохи застоя’. Реформы подорвали каждый компонент партийно-государственной системы – четыре интегрированных и контролирующих иерархию объединений, – на которые опиралась вся советская система. Как мы уже упоминали, существовали по крайней мере четыре формы единства, которые обеспечивали эту интеграцию: онтологическое (идейно-культурное или просто идейное) единство, политическая солидарность и две сквозные формы организационного (институционального) единства - одна обеспечивает вертикальную интеграцию, другая - горизонтальную интеграцию. Горбачевская перестройка и попытки противостоять ей подорвали каждую из этих форм национальной солидарности.

Для Советов онтологическая солидарность - идейно–культурное или просто идейное единство - требовала целостности марксистско-ленинской идеологии и мышления и монополии на все идеационные сферы: научный социализм в науке, материализм в философии и социальный реализм в искусстве. Господство марксизма-ленинизма в этих сферах обеспечивалось высшим партийным руководством через левиафана аппарата КПСС. Горбачевская гласность постепенно прогрессировала от ослабления цензуры до полного прекращения навязывания идеологии вне партии. Наука и искусство плюрализировались с появлением независимых публикаций всех видов печатных СМИ, возвращением большей части запрещенной досоветской историографии и литературы, а также публикацией западной социальной науки. Религиозный, демократический и капиталистический дискурс постепенно проникал в определенные круги, хотя и ограничивался шестью короткими годами эпохи перестройки.

Изначально совокупность моно-организаций Партия-государство-общество начала разрушаться в 1986-1987 годах, а затем ускорилась. В этот период начали формироваться альтернативные политические организации и даже партии, которые не подвергались репрессиям, но и не регистрировались, чтобы они могли участвовать в выборах. Легализация альтернативных политических партий произошла с отменой в феврале 1990 года статьи VI конституции СССР, которая предоставляла КПСС законную монополию на всю политическую власть. При этом число политических партий росло, и в преддверии XXVIII съезда КПСС в июле 1990 года начали формироваться политические фракции. Либерально-демократическая и более традиционная советская марксистская ‘Платформы’ представили конгрессу свои собственные партийные программы в качестве альтернативы программе перестройки, представленной руководством Горбачева и в конечном итоге принятой Конгрессом. Большая часть Демократической платформы вышла из партии после того, как ее фактический лидер, председатель Верховного Совета Российской Федерации Борис Ельцин покинул съезд в прямом эфире и сложил с себя членство в партии. Это привело к формированию полноценной демократической оппозиции во главе с ‘Демократической Россией’, которая начала привлекать ведущих деятелей. Соавтор перестройки Александр Яковлев даже сотрудничал с Демократической Россией, а в конце порвал с Горбачевым. В то же время сторонники жесткой линии партии, выступавшие против радикализирующих реформ Горбачева, потребовали в 1989 году создания организации КПРФ для России, которая, в отличие от 14 союзных республик, не имела партийного отделения или аппарата. КП РСФСР была образована в июне 1990 года, контролируя – как в теории, так и на практике – большинство членов КПСС. Солидарность коммунистической России, составлявшей большую часть территории СССР, ее населения, природных и финансовых ресурсов, была расколота новым расколом.

Возможно, наиболее важной формой национальной политической солидарности была тесная институциональная интеграция государства и общества, контролируемая партией-государством и КГБ под централизованной властью верхушки власти КПСС. Здесь организационное единство было подорвано как по горизонтали, так и по вертикали. По вертикали процесс плюрализации включал постепенное отделение партийного аппарата от государственных органов и экономики; процесс, который Горбачев назвал "размежеванием" или "разграничением" и который усилился благодаря серии все более смелых реформ, положивших конец потере аппаратом КПСС монополии на государственную власть и социальную организацию. Плюрализация развивалась примерно в следующей последовательности: введение выборов в партийные комитеты по нескольким кандидатам, отделение партийного аппарата от государственного управления экономикой в 1988 году в 1988 году; передача реальной законодательной власти новому Съезду народных депутатов и до сих пор существовавшим советам в 1989-1990 годах, разделение должностей председателей советов и первых секретарей партий; формирование Президентства СССР со своим собственным (пусть и скудным) аппаратом; отмена статьи VI советской конституции.; легализация ‘фракций’ или отдельных политических платформ внутри КПСС в 1990 году; отделение партийного аппарата от силовиков на XXVIII съезде КПСС, формирование президентов СССР, России и союзных республик; и массовый исход миллионов членов партии после ухода Ельцина и выхода Демократической платформы из Партии.

Жесткое сопротивление этим изменениям со стороны аппарата КПСС и силовиков, а также требование радикальных либеральных реформаторов о более быстрых и глубоких реформах спровоцировали политическую борьбу за власть в Москве и на большей части территории страны, которая часто принимала форму контр-реформации партийных и государственных институтов: требование сторонников жесткой линии о создании КПРФ аппарат для России (РСФСР), с одной стороны, и требование либералов о президентстве РСФСР для Ельцина и Министерства обороны России и КГБ, с другой стороны. В то же время Горбачев установил советское президентство, чтобы противостоять сторонникам жесткой линии в партийном аппарате и растущей власти либералов в России и прибалтийских республиках с ростом демократического национализма. В основном жестко настроенных союзных республиках были созданы президентства, чтобы противостоять власти президентов Горбачева и Ельцина и противопоставить исполнительную власть новой законодательной власти местных советов.

Горизонтальная плюрализация привела в конечном счете к распаду территориальной целостности СССР. Вертикальный трехсторонний раскол внутри партии между сторонниками мягкой линии Горбачева, сторонниками жесткой линии партийных силовиков и партийными радикальными реформаторами, ставшими оппозиционными демократами, привел к радикализации перестройки и размежеванию (размежеванию) партии и государства во главе с Борисом Ельциным и РСФСР. Ельцин предпринял шаги по созданию собственной базы власти в России и полному отделению, а не просто разграничению партийной власти над российским государственным аппаратом. Конкретные меры включали: учреждение и свободные выборы президента России в 1991 году и попытки России полностью отделить партийный аппарат (КПСС и КП РСФСР) от российского государственного аппарата – в том числе от силовиков – и всех экономических предприятий в России. Россия также начала отбирать у Союза контроль над банковскими учреждениями на территории РСФСР, подрывая интегрированную финансовую, бюджетную и экономическую системы Союза. Целостность финансово-экономической системы уже была подорвана декларациями о суверенитете, одобренными каждой из союзных республик. Таким образом, единая финансово-экономическая система начала распадаться по административно-территориальному признаку союзных республик, углубляя экономический кризис, вызванный институциональным хаосом, созданным сосуществованием старой партийно-государственной системы и новой системы, состоящей из уполномоченных советов, новых президентов, реформированных партийно-государственных отношений.

То, что основная масса советских партийно-государственных аппаратчиков, номенклатурщиков и даже рядовых членов все еще ценила поздносоветское полу-тоталитарное единство, вызвало сильную негативную реакцию системы против ее реформистского руководства, усугубив разобщенность наверху смешанным вертикальным и горизонтальным институциональным расколом. Таким образом, сторонники жесткой линии в партии, армии и разведке потребовали в 1989 году и выиграли в 1990 году создание КП РСФСР или РКП (предшественницы сегодняшней КПРФ во главе с Зюгановым). В нее входили собственный ЦК, ведомственный аппарат и более половины из 19 миллионов членов КПСС. Аппарат ЦК РСФСР стал бы убежищем для аппаратчиков ЦК КПСС, которые потеряли свои рабочие места в результате горбачевского отделения партийного аппарата от экономики и силовиков. Сторонники жесткой линии также добились формирования новых рядовых партийных комитетов в силовиках в попытке восстановить интеграцию партии и силовиков. Эта бескомпромиссная матрица партийных и силовиков привела к неудавшемуся августовскому перевороту 1991 года против Горбачева и Ельцина.

В апреле 1991 года Горбачев и Ельцин объявили о процессе 9+1 или Ново-Огарево, возобновлении зашедших в тупик переговоров о подписании нового Союзного договора, который должен был создать более федеративный Союз, полностью освобожденный от вмешательства партийного аппарата. Он предусматривал новую конституцию, свободные выборы в новый союзный законодательный орган и советский президент и многое другое, что указывало на упадок того, что осталось от интегрированной партийно-государственной системы и государства-общества. Новое советское общество должно было быть гражданским и независимым от государства, а партия была бы лишь одним из игроков в этом обществе, конкурирующим за власть в представительной политической системе. Договор обещал больше разобщенности (плюрализма), чем единства, на вкус сторонников жесткой линии - силовиков. Само подписание документа поставило под угрозу территориальную целостность Союза, позволив де-факто, если не де-юре, отделиться семи союзным республикам, которые предпочли не подписывать. Неизбежность заключения договора подтолкнула заговорщиков августовского переворота 1991 года к действиям. За день до запланированного подписания группа сторонников партии и сотрудник КГБ Владимир Крючков приказали вывести танки на улицы Москвы и других городов, фактически удерживали Горбачева в качестве заложника на его даче в Крыму и планировали арестовать Ельцина. Тем не менее, разрушение институционального единства и дисциплины уже продвинулось достаточно далеко, чтобы привести к нерешительности в разработке и осуществлении заговора, прежде всего в неспособности арестовать Ельцина, который затем смог возглавить сопротивление перевороту. Поражение Августовского путча привело к запрету КПСС и распаду Союзного договора, который мог бы спасти часть СССР. Демонтаж партийно-государственного режима привел к распаду Союза, когда советский флаг был приспущен на древке над Кремлем в последний раз в канун Рождества 1991 года.

В эпоху Ельцина в постсоветской России наблюдалась своего рода гипер-плюрализация, которая перешла границу хаоса и новых конфликтов во многих сферах. Ни одно событие не продемонстрировало такого масштаба раннего постсоветского разобщения, как восстание в октябре 1993 года Российского Конгресса народных депутатов, в котором доминировали коммунисты и ультранационалисты, против Ельцина и использование правительством танков для подавления восстания в центре Москвы. В более общем плане политические партии и другие политические группы и средства массовой информации распространились, выражая взгляды, варьирующиеся от анархизма до фашизма, от либертарианства до коммунизма. Теперь не только партийное государство, но и само государство начало распадаться с точки зрения его потенциала, его автономии от определенных социальных элементов и его территориальной целостности. Появились могущественные бизнес-олигархи, проникли в государство и ликвидировали его автономию, захватив приватизированные государственные предприятия по бросовым ценам благодаря своим связям с постсоветской, бывшей партийной элитой. Коррупция и преступность свирепствовали как внутри, так и за пределами коридоров власти. Олигархи, такие как Борис Березовский, "приватизировали" и поделили между собой и без того слабые государственные институты. Подобно современному Распутину, Березовский подбирал высокопоставленных чиновников, стал заместителем секретаря Совета национальной безопасности и даже вел переговоры от имени государства об освобождении заложников и военнопленных, захваченных террористическими бандами самопровозглашенной Чеченской республики. Политическая борьба за власть между фракциями старого и нового режима продлила модель институциональной реорганизации и контр-реформации в качестве оружия политической борьбы, чаще всего внутри исполнительной власти, а также между исполнительной и законодательной властью (Съезд народных депутатов России и Верховный Совет), выводя государство из строя.

Территориально поощрение ельцинской РСФСР сепаратизма в союзных республиках с целью подрыва как реформистского Союзного центра Горбачева, так и аппарата КПСС и КП РСФСР выпустило националистического джинна из бутылки. В годы перестройки Ельцин, как известно, призывал Татарстанскую АССР (Автономную Советскую Социалистическую Республику) РСФСР взять столько суверенитета, сколько она хотела. Теперь, после распада Советского Союза, многие субъекты Федерации приняли конституции и законы, которые нарушали конституцию и законы России. Эта "неофициальная асимметрия" и гипер-федерализм усугублялись официальной асимметрией. Татарстан стал лидером движения за асимметричный федерализм в России, вынудив Москву подписать двусторонний договор о разделе власти, практика, которая привела к тому, что еще 45 из 84 регионов России на тот момент подписали такие договоры с асимметричными степенями автономии для каждого. С появлением радикально националистического и зарождающегося исламского сепаратистского движения в Чечне, началом войны с Москвой в декабре 1995 года и мирным договором, который предоставил Чечне фактическую независимость до 2000 года, снова возник призрак вызова законной власти сторонниками жесткой линии в Москве и /или потери территории, даже распад российского государства. На фоне этого продолжающегося раскола и растущих внешних угроз, создаваемых расширением НАТО и военными действиями в бывшей Югославии и Сербии, Ельцин объявил о своей отставке в самый канун третьего тысячелетия, назначив премьер-министра Владимира Путина исполняющим обязанности президента. Учитывая многовековой поиск Россией национальной солидарности, неудивительно, хотя, конечно, и не неизбежно, что наряду с отвержением России от Запада Путин начал строить мягкий авторитарный режим, используя в качестве инструментов традиционный русский национальный солидарность и политическую партию, характерно называемую "Единая Россия".


Единая Россия: Новая Солидарность

В одном из лучших исследований, посвященных Путину, хотя и содержащем обычную американскую гиперболу, авторы правильно отмечают, что он “одержим общей идеей единства и объединения, или сплочения сил и сплочения рядов (сплочения) — полная противоположность и противоядие от коллапса и дезинтеграции”. Действительно, помня о хаосе и разобщенности перестройки и пост-перестроечных 1990-х, Путин попытался вернуть России некое подобие ее былой солдатскости и позиционировать себя в центре единой России. Но это в такой же степени результат истории, идентичности и культуры, что правящая партия Путина получила название "Единая Россия".

История попыток Путина ограничить демократию, восстановить институциональное единство и объединить политику, общество и экономику в отдельности и с государством хорошо известна, так что здесь будет достаточно общих контуров системы. Короче говоря, Путин установил значительную национальную солидарность, частично используя репрессии как в старых, так и в новых формах под законным прикрытием и контролируя информационное пространство России. В менее централизованной и интегрированной форме, чем в советские времена, исполнительная власть президента России (президент и администрация президента) заменила партийный аппарат и доминирует, но не полностью проникает и контролирует правительство, законодательную власть (Государственную Думу и Совет Федерации) или судебную систему. Система политических партий находится под управлением государства, что позволяет оппозиционным кандидатам время от времени одерживать победы, а оппозиционным партиям редко получать большинство или плюрализм голосов на нижних уровнях политической системы. Путин обратил вспять гипер-симметричный и основанный на договорах федерализм Ельцина, устранив всю неофициальную асимметрию и оставив официальную симметрию только для Татарстана и Чечни в рамках гораздо менее щедрых соглашений о разделе власти. Путину нужно было подчинить Чечню во второй войне, чтобы воссоединить отколовшийся регион с Россией. В то время как в эпоху позднего Горбачева централизованная финансово-бюджетная система распалась, и некоторые ее части были подхвачены Россией и ее регионами, доходы государственного бюджета сейчас в значительной степени централизованы, а затем распределяются между регионами по усмотрению федерального центра. Путин также обуздал олигархов и преступные группировки ельцинской эпохи, арестовав или отправив в изгнание самых политически амбициозных и криминально одиозных, таких как Михаил Ходорковский и Борис Березовский, соответственно, и посадив других на короткий поводок, на котором их служение государству обменивается на безнаказанность в связи с их массовой коррупцией. Выполняя эти задачи, Путин заметно усилил власть силовых ведомств, особенно ФСБ, как в государстве, так и в обществе по сравнению с 1990-ми годами.

Есть пределы новой целостности путинского авторитаризма от мягкого до среднего уровня. Хотя при прокремлевской партии Путина "Единая Россия" де-факто существует однопартийная система, а Кремль прямо или косвенно контролирует все телевизионные каналы, существуют десятки активных политических партий, тысячи общественных объединений и сотни независимых СМИ, но их деятельность находится под постоянной угрозой расследование и судебное преследование. Оппозиционные политические демонстрации проводятся, но только по усмотрению правительства, в противном случае демонстранты арестовываются. Проведение маршей и протестов строго регламентировано и часто заканчивается большим количеством задержаний, некоторыми обвинительными заключениями, а иногда и тюремным заключением, иногда по незначительным правонарушениям или полностью сфабрикованным обвинениям. Федеральное правительство имеет прямой или косвенный контроль над всеми основными телевизионными каналами, но есть независимые и оппозиционные радио, печатные и интернет-СМИ. Преступные кланы внутри государства или имеющие связи с ним могут безнаказанно убивать. Остается неясным, играет ли Путин какую-либо роль в коррупции и преступности, таких как убийства журналистки Анны Политковской, политика Бориса Немцова или перебежчика Александра Литвиненко.

Вопреки мнению Запада, Путин в такой же степени балансир, как и диктатор, мягкий диктатор, который с трудом может позволить себе вывести систему из равновесия либо путем создания истинно правового государства, позволяя, например, прокурорам проводить расследования и предъявлять обвинения определенным влиятельным фигурам в правящих кругах и за их пределами. Примером может служить президент Чечни Рамзан Кадыров, который, вероятно, стоит за убийствами Политковской в 2006 году и Немцова в 2014 году. Путин мог бы разрешить судебное преследование Кадырова, но под угрозой третьей чеченской войны и взрыва на Северном Кавказе с его немалыми исламистскими и джихадистскими элементами. Другим примером ограничений централизованного единства и личной власти Путина является относительная свобода и автономия религии. Путин не может бросить вызов автономии или интересам различных исламских зонтичных институтов России или "мусульманских духовных управлений", не в меньшей степени, чем более могущественной РПЦ, не рискуя всеобщим восстанием. РПЦ никоим образом не подчинена государственному управлению, в отличие как от имперской, так и от советской эпох — можно сказать, что древняя симфония была восстановлена. Однако, несмотря на все сказанное, Россия, вольно или невольно, после двух десятилетий правления Путина стала гораздо более единым целым по сравнению с эпохами Ельцина и даже позднего Горбачева.

Подводя итог практике институциональной и национальной политической солидарности при Путине, можно сказать, что, хотя Россия не вернулась к полу-тоталитарному государству доперестроечного СССР, она регрессировала к авторитарному правлению после слабой полу-анархической демократии 1990-х годов. Сегодняшняя Россия в целом приближается к более институционализированному, но все еще контролируемому плюрализму средних перестроечных лет 1988-1989 годов или к либерализованной автократии в течение двух лет сразу после несостоявшейся революции 1905 года. Разница заключается в траектории. Россия движется к большему единству и авторитаризму, тогда как в 1988 и 1905 годах страна двигалась к большему плюрализму и, в конечном счете, к разобщению. Конечным результатом игры может стать уровень авторитаризма, подобный тому, который был при Николае I. Подобно царю-жандарму, в культурном, идейном и, возможно, даже идеологическом плане Путин все чаще ставит норму национальной политической и "онтологической" или идентичностной солидарности во главу угла государственной пропагандистской повестки дня.

Норма национальной солидарности в российской политической культуре при Путине

Хотя ранний Путин, как правило, отвергал идеологию и национализм, изображая себя про-демократическим политиком, хотя и беспристрастным, он сразу же начал призывать к новому национальному единству в качестве ответа на хаос экономической депрессии 1990-х годов, криминальный произвол и политические распри. Он постепенно продвигается к идеологии для России и все больше разрабатывает политическую культурную норму национальной солидарности.

В своем Меморандуме тысячелетия, опубликованном в декабре 1999 года для президентской кампании за день до его назначения исполняющим обязанности президента, Путин добавил в подзаголовок “Русская идея” философскую ориентацию на объединение страны, аргументируя традиционалистскую направленность российской политической культуры: “Отсутствие гражданского согласия и единства является одной из причин причины, по которым наши реформы идут так медленно и болезненно. Большая часть сил тратится на политические разборки вместо решения конкретных задач обновления России”. Для достижения солидарности он предложил объединить ценности “свободы выражения мнений, свободы выезда за границу и других основных политических прав и свобод человека”, частной собственности и “свободного предприятие” с “традиционными российскими ценностями” “патриотизма”, стремления к статусу Великой державы (Державности), “государственности” (государственности) и социальной солидарности. Статья Путина “Тысячелетие” также включала призыв к россиянам "объединиться" вокруг задачи укрепления России, чтобы она оставалась великой державой. В интервью вьетнамской газете в феврале 2001 года накануне поездки в Азию Путин подчеркнул центральную роль государственной и общественной солидарности: “В политической сфере нам удалось объединить (объединились) все основные политические силы общества вокруг идеи восстановления нормального и жизнеспособного государство. Я думаю, что это стало основой нашего успеха. Именно отсутствие единства (фрагментарность, разобщенность) мешало нам на протяжении 1990-х годов”.

К 2003 году, когда он готовился инициировать институциональное воссоединение государства, федерации и общества, намек на республиканизм начал исчезать из речей Путина. В том году он заявил: “На протяжении всей нашей истории Россия и ее граждане совершали и совершают поистине героические подвиги. Подвиг во имя целостности страны, мира и стабильности в ней. Поддержание государства на огромном пространстве, сохранение уникальной общности народов при сильных позициях страны в мире — это представляет собой не только огромный труд. Это также означает огромные жертвы и огромные лишения”. Он также похвалил премьер-министра Российской империи Петра Столыпина, убитого в 1911 году, за его мужество в борьбе за преодоление “политических и социальных разногласий” и “последствий войны, революционных потрясений, разногласий в экономике... реальной угрозы территориальной целостности (целостности) России"., и даже к его суверенитету.”

Усилия Путина по восстановлению солидарности выходят далеко за рамки укрепления ценности защиты территориальной целостности России. Он стремится к общегосударственной политической, культурной и онтологической солидарности. Путин довольно часто обращается к этим вопросам, даже в ежегодном послании Президента Федеральному Собранию. В своем обращении в 2016 году он начал с приветствия национальной солидарности и патриотизма, которые, как он утверждал, существовали, и несколько раз повторил эту мысль:

"Российский народ в очередной раз убедительно доказал, что способен реагировать на сложные вызовы, отстаивать и отстаивать национальные интересы, суверенитет и независимый курс страны.
"Но вот что, уважаемые коллеги, я хотел бы сказать в этой связи. Я уже несколько раз говорил об этом публично, но хотел бы повторить.
"Граждане объединились - и мы это видим, и я должен сказать спасибо нашим гражданам за это - вокруг патриотических ценностей, а не потому, что все счастливы, что их все устраивает. Нет, сейчас и так достаточно трудностей и проблем. Но есть понимание их причин, а главное, уверенность в том, что вместе мы их обязательно преодолеем. Готовность работать на благо России, искренняя, искренняя забота о ней - вот что лежит в основе этого объединения. …
"Важность взаимной поддержки, сплоченности, единства высоко ценится.
"Мы не говорим, конечно, ни о каких догмах, о показном, ложном единстве, тем более о принуждении к определенному мировоззрению - все это было в нашей истории, как вы хорошо знаете, и мы не собираемся возвращаться к прошлому. …"Повторяю, когда мы говорим о солидарности и единстве, мы имеем в виду сознательную, естественную консолидацию граждан во имя успешного развития России.
"Могут ли значимые стратегические цели быть достигнуты в раздробленном обществе? Возможно ли решить эти проблемы с помощью парламента, где вместо продуктивной работы - борьба амбиций и бесплодные пререкания?
"Возможно ли достойно развиваться на зыбкой почве слабого государства и безвольного правительства, контролируемого извне, потерявшего доверие своих граждан? Ответ очевиден: конечно, нет."

Здесь стоит отметить, что в сочетании с призывом к единству несколько раз повторяется утверждение о том, что отсутствие единства приводит к конфликту, тупику и распаду государства и общества. Путин заявляет, что он отвергает принуждение и любую официальную идеологию в построении единства, но его политика демонстрирует, что он принимает значительные ограничения свободы и принуждения, чтобы предотвратить значительную разобщенность. Предотвращение разобщенности означает поддержку солидарности. Путин продемонстрировал, что он готов пойти на многое, чтобы ограничить разобщенность и сохранить единство.

Эта речь была произнесена в декабре 2016 года накануне годовщины, возможно, величайшего примера разобщенности и братского конфликта в истории России: революции 1917 года, которая привела к гражданской войне. Путин воспользовался годовщиной, чтобы вернуться к теме солидарности:

"Наступающий 2017 год - год столетия Февральской и Октябрьской революций. Это хороший повод еще раз обратиться к причинам и самой природе революций в России. Не только для историков и ученых - российское общество нуждается в объективном, честном, глубоком анализе этих событий.
"Это наша общая история, и к ней нужно относиться с уважением. Об этом также писал выдающийся русский, советский философ Алексей Федорович Лосев. “Мы знаем весь тернистый путь нашей страны, - писал он, - мы знаем мучительные годы борьбы, нехватки, страданий, но для сына нашей Родины все это его собственное, неотъемлемое, дорогое”.
"Я уверен, что у абсолютного большинства наших граждан есть именно такое чувство Родины, и уроки истории нам нужны, прежде всего, для примирения, для укрепления общественного, политического и гражданского согласия, которого нам сегодня удалось достичь.
"Недопустимо протаскивать расколы, гнев, обиду и горечь прошлого в нашу нынешнюю жизнь, в наших собственных политических и иных интересах спекулировать на трагедиях, которые затронули почти каждую семью в России, независимо от того, по какую сторону баррикад оказались тогда наши предки. Давайте помнить: мы - единый народ, мы - один народ, и у нас единая Россия."

С этой точки зрения, россиян объединяет общая история, которая сама по себе едина. Даже исторические разногласия должны объединять, а не разделять русский народ.

В 2005 году Путин установил 4 ноября (22 октября по старому стилю) в качестве национального праздника в память о национально-освободительной борьбе России против поляков (и, во вторую очередь, шведов) во время Смуты. Ссылаясь на издержки внутренних разногласий, понесенных во время Смуты, праздник был назван “Днем национального единства”. Путин установил праздничную традицию возложения венка к памятнику Минину и Пожарскому на Красной площади, вручения государственных наград и выступления с речью на тему национального единства. В выступлениях Путина и президента Дмитрия Медведева (2008-2011) в День единства основное внимание уделялось центральной роли солидарности и согласия в развитии и самообороне России, а также ценности национального и культурного суверенитета России. В первый День народного единства в 2005 году Путин отметил:

“Сегодня мы впервые отмечаем День народного единства. Хотя это новый государственный праздник, его значение и ценность имеют глубокие духовные и исторические корни. Почти четыре столетия назад, в начале ноября 1612 года, Кузьма Минин и князь Пожарский повели свою армию ополчения освобождать Москву от иноземных захватчиков. Это ознаменовало конец Смутного времени в России, а также гражданских беспорядков и конфликтов, связанных с этим периодом.
“Это была победа патриотических сил, победа проекта по укреплению государства путем объединения, централизации и объединения сил. Эти героические события знаменуют начало духовного возрождения Отечества и создания великой и суверенной державы.
“Несомненно, именно сам народ защитил российскую государственность. Они проявили подлинную гражданскую сознательность и величайшую степень ответственности. Они действовали не потому, что их заставляла к этому высшая власть, а потому, что следовали зову своего сердца. Таким образом, люди разного этнического происхождения и вероисповедания объединились, чтобы определить свою судьбу и судьбу своего Отечества.
“Призыв нижегородца Кузьмы Минина ”все за одного и один за всех" отражает лучшие черты и качества русского национального характера".

С помощью этого нового мифа героический образ Минина и Пожарского был восстановлен как символ национального единства после его очернения в советскую эпоху. Точная копия московского памятника Минину и Пожарскому была открыта в первый День Народного единства в 2005 году в Нижнем Новгороде, откуда вторая повстанческая сила отправилась освобождать страну от поляков, казаков и пиратских банд Смуты. В 2011 году тогдашний президент Медведев и тогдашний премьер-министр Путин отправились в Нижний Новгород, чтобы возложить венки к точной копии памятника Минину-Пожарскому. В 2012 году Путин сделал то же самое. Аналогичным образом, установив гигантский памятник возле Московского Кремля в День Единства в 2016 году князю и святому Владимиру, которые “крестили” Киевскую Русь, Путин снова напомнил о ценности солидарности, восхваляя создание древним князем "мощного, единого и централизованного государства", объединяющего “разные народы, языки и религии в одну большую семью”.

Несмотря на усилия Кремля по популяризации Дня народного единства, он приобрел лишь ограниченную популярность и меркнет по значению перед 9 мая, Днем Победы — празднованием победы СССР над фашистской Германией в Великой Отечественной войне. Если со временем новый праздник начнет "прилипать" и приобретать все большее значение, он никогда не приобретет той мощной ауры, которая окружает Великую Отечественную войну для россиян. Это бросает тень на все и в то же время вселяет гордость в каждую российскую семью по сей день. При Путине продолжался советский культ "Дня Победы". Действительно, отчасти благодаря усилиям государства и напряженным чувствам, связанным с войной во всем обществе, мы можем говорить о значительном усилении сакрализации войны в подлинном таинстве 9 мая в эпоху Путина.

В отличие от учреждения Дня народного единства "сверху", новый аспект "поклонения" Дню Победы возник "снизу", в обществе при Путине. В то время как в советскую и раннюю постсоветскую эпоху празднование Дня Победы включало организованные государством парады по всей стране по образцу официального военного парада в Москве на Красной площади, проходящего мимо памятника Минину и Пожарскому, Кремля и Храма Василия Блаженного, новый ритуал, который становится все более популярным, впервые появилась в 2012 году в Томске, Россия, и Сумах, Украина, в качестве массовых инициатив. Получившая название “бессмертный полк” (бессмертный полк) идея о том, чтобы простые россияне шли молча с фотографиями или портретами своих предков, погибших во время Великой Отечественной войны, быстро и единодушно завоевала популярность. В 2013 году марш бессмертных полков прошел примерно в 200 городах России, и новая традиция продолжает процветать, затрагивая все политические, этнические и религиозные ориентации. Государство в лице местных органов власти немедленно начало сотрудничать с "бессмертными полками" в планировании их маршей и согласовании их с официальными парадами, с которыми многие объединились. Тем не менее, полки продолжают функционировать как “Некоммерческая, неполитическая, Негосударственная гражданская инициатива” и привлекают миллионы обычных граждан, а также чиновников. С 2015 года сам президент Путин участвует в ежегодном московском марше вместе с сотнями тысяч москвичей, держа в руках фотографию своего отца, погибшего на войне, — явная попытка подчеркнуть идею национальной солидарности в память о погибших. В 2018 году Путин направил приветствие конгрессу “Бессмертного полка”, вновь одобрив движение как “необходимую” инициативу, которая “объединит” представителей “всех поколений" и "поможет в воспитании молодежи на основе ценностей патриотизма, общественного духа и уважительного отношения к замечательные военные и трудовые страницы нашей национальной истории”. Священный характер этого ‘другого’ дня народного единства почти единодушен, отмечая истинную точку национальной и культурной солидарности среди россиян. Опрос общественного мнения, проведенный Левада-центром в январе 2019 года, попросил респондентов выбрать историческое событие, которое больше всего вызывает у них гордость; 87 процентов выбрали Великую Отечественную войну.

Есть и другие русские таинства, которые организуют поклонение национальной солидарности и ее символам. Поддерживаемые государством церковные службы и процессии с останками святого Александра Невского, привезенными Петром Великим в Санкт-Петербург из Владимира, были возобновлены после распада Советского Союза и, по крайней мере, в эпоху Путина использовались для воспитания чувства национальной солидарности и патриотизма. Одно исследование показало, что церемонии используются для создания образа “Мы-русские” не в этническом смысле слова "русские", а в гражданском смысле всех граждан России, "российских" или "россиян". В церемониях принимают участие как правительство Санкт-Петербурга, так и местные лидеры и элита РПЦ, которые участвуют в шествии останков. Связанные с правительством СМИ продвигали это событие в 2004 году в объединяющих гражданских, а не разделяющих этнических или религиозных терминах, ссылаясь на "российские’ святыни. Ст. В выступлении губернатора Санкт-Петербурга Валентины Матвиенко прозвучало послание солидарности: “Образ Александра Невского, который стремился объединить и укрепить Русь в условиях страшной скорби, особенно близок и необходим нам во времена общей беды, потому что он сам по себе является воплощением российской государственности, Православия и национальное достоинство”. Церковь Св. Петербургская газета “Невское время" отметила: "Губернатор еще раз призвал к духовному объединению нации против угрозы терроризма и пожелал мира и процветания "чудесному городу, сохраняемому незабываемым образом его святого покровителя."

Обеспечив свое новое конституционное право баллотироваться на пятый президентский срок в 2024 году посредством вышеупомянутого "аннулирования" своих предыдущих сроков в 2020 году и внесения поправок в конституцию, Путин провел ряд реформ, которые были призваны привить единство, как он, элита и доминирующая культура теперь представляют это. Например, одна поправка к статье 67.1 Конституции России декларирует “исторически заложенное государственное единство” страны, дважды упоминая единство: “Российская Федерация, объединенная тысячелетней историей, хранящая память о своих предках, которые передали нам идеалы веры в Бога, а также преемственность развития Российского государства, признает исторически заложенное государственное единство”. Поправки Путина, в которых упоминается “вера в Бога, переданная людям их предками”, и поддерживается определение брака как союза между мужчиной и женщиной, являются кивками, ‘симфонический’, возможно, для РПЦ является краеугольным камнем российской общественно-политической солидарности и традиционных культурных ценностей.

Путин также пытается создать более единую русскую культуру и более узкий русский дискурс, используя преобладание русского языка и богатое наследие "великой русской культуры’. Доминирование русского языка было защищено от ослабления в пользу образования на языках меньшинств в таких республиках, как Татарстан и Чечня, где национальная гордость очень высока, и были предприняты усилия, чтобы поставить родной язык наравне с русским. Официальная культурная политика России, “Основы государственной культурной политики”, гласит: “Ключевая объединяющая роль в историческом сознании многонационального российского народа принадлежит русскому языку и великой русской культуре. ...Ни религиозная конфессия, ни национальность не разделяют и не должны разделять народы России”.

Официальная Стратегия национальной безопасности России теперь ставит поддержание внутренней солидарности на первое место в повестке дня национальной безопасности. Необходимость укрепления “внутреннего единства и политической стабильности” страны фигурирует во второй строке Стратегии России от июля 2021 года сразу после первой политической цели стратегии — укрепления “обороноспособности” России. Действительно, солидарность очевидна во всей новой Стратегии. В нем подчеркивается, что, хотя “в настоящее время консолидация российского общества растет”, существуют “недружественные государства”, пытающиеся использовать социально-экономические проблемы России “для разрушения ее внутреннего единства” и поддержки “маргинальных групп” в направлении создания "раскола в российском обществе”. Поэтому Россия должна укреплять “свой суверенитет, независимость, государственно-территориальную целостность (целостность), защиту традиционных духовно-нравственных основ российского общества, обеспечение обороны и безопасности, и недопущения вмешательства во внутренние дела Российской Федерации”. Далее в документе еще несколько раз упоминается “государственная и территориальная целостность” и только “территориальная целостность”. В Стратегии гораздо больше, чем в любой из ее предыдущих версий, подчеркивается необходимость защиты онтологической безопасности России. В нем трижды упоминается необходимость защиты культурных ценностей России, ее культурной и национальной самобытности. Помимо этих трех ссылок, в 44-страничном документе есть целый раздел из почти четырех полных страниц, посвященный исключительно проблеме под заголовком: “Защита традиционных российских духовно-нравственных ценностей, культуры и исторической памяти”. В список традиционных российских ценностей документа входит “приоритет духовного над материальным”.… “справедливость, коллективизм, взаимопомощь и уважение” и “единство” народов [этнонациональных групп или национальностей] и конфессий России. Следовательно, Стратегия подтверждает свой призыв к защите “единства” народов России и “гражданского единства” страны и “сохранению культурного суверенитета Российской Федерации и единства ее культурного пространства”.

Стратегия национальной безопасности поддерживает не только солидарность, но и коммунизм и новую форму универсализма. В нем говорится, что на Западе “свобода личности абсолютизируется”, и в нем перечисляется “коллективизм” как одна из традиционных ценностей России, находящаяся под угрозой со стороны западного вмешательства. В Стратегии также есть намеки на универсализм, даже слабые отголоски монизма. Он предлагает “всеобщую, равную и неделимую безопасность” вместо безопасности, якобы предназначенной только для Запада, через НАТО и “универсальные международные институты”, а не институты, в которых доминируют западные страны, такие как МВФ и Всемирный банк. Она также пропагандирует “универсальные ценности”, даже провозглашая необходимость ‘демократии’ различных цивилизаций. Таким образом, Россия бросает вызов утверждению Запада об универсальности его ценностей индивидуализма, демократии, расового и гендерного "разнообразия" и идентичности меньшинств, утверждая универсальность традиционных религиозных, семейных и отцовских ценностей, которых якобы придерживаются незападные цивилизации.

Ведущие чиновники государства и партии "Единая Россия" усилили послания и политику Путина, продвигающие национальную политическую и онтологическую солидарность. В июне 2020 года секретарь Совета Безопасности и бывший председатель ФСБ Николай Патрушев повторил список российских ценностей Стратегии национальной безопасности, отметив “совокупность традиционных российских духовных и нравственных ценностей”, среди которых он включил “историческое единство народов России”, а также “взаимопомощь” и “коллективизм.” В третьем предложении путинской партии ‘Единая Россия’ солидарность ставится в центр стратегии партии в отношении страны: “От сохранения единства и независимости страны к развитию России как суверенной мировой державы — таков был и остается стратегический курс, заявленный и последовательно проводимый Президентом В.В. Путиным и Председателем Правительства Д.А. Медведевым”. Лозунг партии – “Успех каждого – это успех России!” - напоминает о балансе личности и всего общества в теории соборности. Сегодня не только российское государство и "Единая Россия" стремятся или формулируют норму солидарности.

Полу-независимые призывы к национальной солидарности в путинской России

Нормы и стремление к солидарности выражаются множеством индивидуальных и организационных субъектов из значительной части политического спектра России. РПЦ, которая имеет влияние на значительную часть российской общественности и является ключевым союзником Путина и государства, остается незаменимым сторонником солидарности, как это было на протяжении всей российской истории. Патриарх РПЦ Кирилл отметил в своей проповеди в апреле 2021 года: “Единство народа зависит от правильного понимания со стороны властей. Дай Бог, чтобы единство в нашем народе постоянно укреплялось”. Патриарх рассматривает ВРНС Церкви или, как он его называет, "Собор" (даже приравнивая его к древним земским соборам) как инструмент объединения россиян. В своей публикации “О смыслах” он приветствовал это учреждение как “уникальную платформу для общенациональных дискуссий”, проводящую “исследования по развитию единого или “солидарного общества”. Он уточнил, что целью Собора было создание этого солидарного российского общества:

"Необходимо сформулировать цели и задачи общественной жизни и стратегического развития нашего общества, чтобы объединить людей независимо от политических, социальных, этнических, возрастных и других границ. Еще в 1993 году (вы помните, что тогда происходило в нашей стране - мы были близки к гражданской войне, все внутренние связи в обществе были разрушены, было колоссальное недоверие к людям у власти, власть тоже чувствовала себя как на оккупированной территории, было разрушение экономики, вооруженных сил, культура, образование), в то самое трудное время возникла идея Собора. Почему? Потому что в истории нашего государства Соборы всегда играли решающую роль. ...
"Ни у кого, ни у одной страны в Европе не было таких демократических (если вы хотите использовать термин 'демократия') механизмов, какие были у России в Средние века, конечно, с учетом особенностей культуры, менталитета людей, обычаев и других факторов. Но в самые судьбоносные и трудные моменты был собран Собор, задачей которого было принимать решения в противовес существующим разделениям”.

Исходя из совершенно иной точки зрения, российские коммунисты также пропагандируют солидарность. Продолжая повторять мантры о "пролетариате", "рабочем классе" и ‘коммунизме’, КПРФ заняла сознательно националистическую позицию. Хотя КПРФ, как и партии ЛДПР и "Справедливая Россия" (Справедливая Россия), играет роль полунезависимой, квази-марионеточной партии, она и вышеупомянутые партии делают это, чтобы избежать преследований и ограничений, которые государство применяет к открыто оппозиционным партиям и группам. Взамен им разрешается получать места в Думе и на некоторых региональных выборах. С точки зрения своей идеологии КПРФ остается автономной организацией и пропагандирует солидарность. Таким образом, как и программа “Единой России", собственная программа КПРФ заявляет: "Партия борется за единство, целостность и независимость Отечества, за воссоздание братского Союза советских народов, за благополучие и безопасность, за моральное и физическое здоровье граждан.

ЛДПР, которая находится в таком же тактическом перемирии в рамках стратегической оппозиции Кремлю, также продвигает национальное единство в своей риторике, хотя, как и большинство других партий, она подрывает вежливость и единство на практике. Ее печально известный ксенофобский лидер Владимир Жириновский вот уже три десятилетия является сторонником принудительной национальной солидарности, хотя в последние годы он был подавлен пряником гарантированных мест в Думе и покровительством администрации Путина, а также кнутом потенциального разоблачения коррупции, ведущей к репрессиям. В конце перестроечных лет Жириновский поддержал роспуск всех политических партий и введение прямого президентского правления по всему Союзу. В феврале 1991 года он и другие делегаты ЛДПР (тогда ЛДПСС) приняли участие в совместной коммунистической и неофашистской конференции "За великую и единую Россию", организованной КП РСФСР, сегодняшней КПРФ. Жириновский и ЛДПР были единственной политической партией в позднем СССР, поддержавшей неудавшийся государственный переворот в августе 1991 года против Горбачева и Ельцина. На XVII Соборе ВРНС в 2013 году Жириновский дал краткий обзор теории государства ЛДПР: “Смысл государства - это единство территории, населения и языка. Если один фактор из трех отсутствует, то нет государства, если люди разделены на национальные клетки – нет ни государства, ни единства территории”. ЛДПР выступила против федерализма, предложив внести поправку в конституцию, которая означала бы удаление упоминаний о России как о федеративном государстве и замену их фразой “унитарное (объединенное) государство”. Программа ЛДПР в 2015 году утверждала, что “только” этнические русские могут быть источником, из которого российское государство может черпать, чтобы “укрепить монолитную национальную волю”. Таким образом, три самые популярные политические партии в России – "Единая Россия", КПРФ и ЛДПР – выступают с многочисленными заявлениями в поддержку национального политического, территориального, культурного, социального и административного единства и солидарности.

Национальная солидарность в русской мысли путинской эпохи

В таких научных областях, как философия, история и социальные науки, также имеется множество заявлений о стремлении или утверждении существования российской солидарности. Евразиец Панарин, как и славянофилы 19 века, оглядывался на московский период как на историческую вершину русской солидарности. Иван III и основатели Московского государства были “суровыми реалистами”, которые понимали необходимость единой власти – государства – для защиты низших слоев общества от произвола бояр. Без этой принудительной солидарности через централизованную власть альтернативой было “жесточайшее боярское произвольное правление, внутренние войны, смутные времена и, в конце концов, завоевание и рабство”. В 21 веке Панарин рассматривает Россию и ее способность создавать цивилизации как потенциал для “великой альтернативы” вестернизированному миру. Чтобы реализовать свою “способность формировать большие межэтнические объединения”, российский народ и интеллигенция должны быть “спаяны вместе”, чтобы сформировать единое, целостное общество и культуру.

В своей "четвертой политической теории" Дассейна Дугин предлагает вернуться к гиперцентрализованному, даже моноорганизационному государству, охватывающему большую часть общества и социальную, культурную, религиозную и политическую деятельность. В его “глобальной священной империи Конца” – “Платонополисе” и “экзистенциальном государстве” – не было бы ни политических партий, ни демократии, ни буржуазии, ни частной собственности, ни наций (“субъективная, буржуазная и исторически ненужная реальность”), ни национализма, ни “современного Государство”, которые являются “буржуазными извращениями, подлежащими уничтожению”. Дугин перевернул бы большевистскую модель урбанизации и индустриализации; будут ”восхваления крестьянства“, ”поддержка деревни“, ”переселение в города“, ”подавление и уничтожение буржуазии“, ”экономика в руках правящей духовной аристократии“, ”нормальность“ для ”масс“, "материальное равенство, ”духовное неравенство”, “иерархия духа”, “платоновские касты”, “теоархия”, “полное отрицание личности как феномена”, “гиперэлитарность”, “гиперинтеллектуализм”, правящий “союз монархии, аристократии и государства, как в Рим”, где правят философы. Ясно, что модель Дугина, если ее адепты когда-нибудь придут к власти, приведет к новому тоталитаризму в условиях моноорганизационного государства.

Васецкий изложил проблему солидарности на протяжении всей российской истории, связанную с зарождающимся или частичным разделением власти и тенденцией одного компонента государственной власти пытаться одержать верх:

"На протяжении 1150-летней истории Руси с определенной долей условности можно наблюдать социально-политическое “движение по парам”: князь со своей дружиной [средневековые войска, выполняющие военные и полицейские функции] и вечевая демократия, избирающая (и отстраняющая) от должности этого самого князя; атаман и казачий круг, который назначает и управляет этим атаманом и всем казачьим обществом; самодержец и земский собор как “Совет всей земли” для этого самого самодержца; император и сначала Государственный Совет, а затем Государственная Дума, которые пытались исправить деятельность этого самого императора; генеральный секретарь, монопольно управлявший политической партией с партийным аппаратом.... призванный одобрить... деятельность этой самой партии с ее генеральным секретарем и партийный аппарат; а также президент и Федеральное Собрание [Государственная Дума и Совет Федерации вместе взятые] Российской Федерации.
"Эти две тенденции не могли бы существовать и развиваться без взаимодействия друг с другом. В результате таких отношений они либо дополняли друг друга, находя компромиссы и соглашения, укрепляли общество и значительно усиливали друг друга, либо вступали в противоречия и конфликты между собой, которые часто приводили к борьбе не на жизнь, а на смерть.
"В таких случаях борьбы ни одна из сторон не выигрывала. … Независимо от того, какая сторона вышла на первое место, ее успех был мимолетным. И результатом стало взаимное ослабление. А впоследствии произошло падение престижа государственности и авторитета власти, в какой бы форме она ни заявлялась — демократической или недемократической."

Философ А. М. Кумыков утверждал в своей докторской диссертации, что исторический опыт и сознание нации прививают мораль как главную цель государства и идею сильного правительства, которое может обеспечить “целостность государства”, чтобы “исправить социальную систему и приблизить ее к нравственному порядку”. Он выделяет моральную идею, которую государство обязано преследовать, — “нормативные и моральные ценности служения национальным коллективным принципам общества, а также основные идеологические предпочтения в руководящих принципах национального государственного строительства”. Исторический философ Н. М. Морозов находит онтологию относительно “русской цивилизации”, укоренившуюся на протяжении веков историей и подкрепленную историографией и формирующую “идеалистическое понимание целостности и системы организации российского общества”. Заимствуя у Карла Юнга, Морозов приходит к выводу, что это порождает сегодня проявления “архетипических образов коллективного подсознания”.

Культуролог Касьянова подчеркивает органичное и постепенное расширение объединения Киевской Руси во всех русских княжествах в единое государство, пока этот процесс не был прерван в результате монгольского нашествия: “В этой медленности роста [Киевской Руси] была плата за стабильность формирующегося государства: постепенное втягивание окружающих племен одного за другим каждый раз позволяло обеспечить достаточно устойчивое единство всех остальных, уже достаточно хорошо ”сваренных" в общем культурном котле." После сбрасывания монгольского ига, Московская Русь возникла в менее целостной форме, поскольку различные княжества вступили в конфликт с другими за гегемонию. Внутри царило разделение. Царь и боярская дума издавали указы (грамоты) выше. Внизу преобладал обычай, поскольку бояре контролировали жизнь “своих’ крестьян” и их общую землю. “Неразвитый и шаткий” средний уровень царских слуг – местные назначенные управляющие (наместники) и местные вассалы (воеводы) находились между этими двумя уровнями и действовали на основе обычного права, которое не касалось вопросов ремесленных сообществ и торговцев. Более того, многие регионы теперь были заселены нерусскими со своим собственным обычным правом, которого царские слуги не понимали. “Весь этот конгломерат племен, регионов и типов поселений образовал такой гигантский котел, который нельзя было не только хорошо "сварить", но даже по-настоящему согреть....(T) соединения объединяются механически, осаждаются механически и не могут предложить никаких новых объединений. Расширение территории, таким образом, способствовало затягиванию процесса создания государства”. Еще одна разобщенность была создана вестернизацией Петра Великого: “Государство возникло окончательно, но отдельно от культуры. И только потом начался процесс ”внедрения" этого состояния в культуру". Этот последний процесс – контроль императоров над культурой ради создания государства – и его несоответствие или отсутствие органического единства, как мы предполагаем здесь, объясняют рост русского стремления к солидарности.

Политологи и консультанты, особенно те, кто обслуживает системные партии, сотрудничающие с Кремлем и получающие взамен места в Думе, также часто поддерживают солидарность. Политолог, идеолог партии ‘Справедливая Россия’ Алексей Подберезкин предупредил о необходимости защиты российской онтологической или идентичностной солидарности. По его мнению, “экспансию Запада” необходимо блокировать, “защищая основные цели, выбранные им для агрессии: нашу духовность, культуру, образование, нашу ”сущность" (самость) — все, что позволяет нации называться нацией". Мы видели подобную направленность в уже упомянутых работах евразийцев, таких как Панарин и Дугин, и ультранационалистов-коммунистов, таких как Проханов. Даже либеральный политолог и культуролог Тульчинский, несмотря на всю свою озабоченность ‘архаикой’, подчеркивает необходимость солидарности: “Перспективы обновления российского общества могут быть связаны с его консолидацией на конструктивной, позитивной основе”.

Норма национальной солидарности в российском искусстве путинской эпохи

Почти по сигналу в начале 2000-х годов русская литература перешла от тем хаоса, антиутопии и разобщенности к темам национальной солидарности, в частности, на коммунистическом и национальном крыльях политического спектра. Именно здесь норма национального политического, культурного и онтологического единства ценится больше всего. Самыми выдающимися писателями-фантастами коммуно-фашистской, красно-коричневой смеси, сочетающей крайние концы идеологического спектра, являются Александр Проханов и Захар Прилепин. Для сталиниста Проханова плюрализм становится антиутопией, а солидарность людей при государстве - утопией. Проханов отметил в телеинтервью, что государство является высшей ценностью, и в нем “народ накапливает свою способность к историческому творчеству”. Для российского коммуно-националиста, который опирается на исконную солидарность, плюрализм - это ад, а антиутопические романы Проханова 1990-х годов наполнены множеством субмиров и политических идеологий. Писатель и литературный критик Лев Данилкин, рецензируя роман Проханова “Надпись", отмечает, что героизм Проханова заключается не в одинокой битве за выживание против все-охватывающего государства, как в пушкинском "Медном всаднике", а в служении левиафану, потому что это единственное спасение от разобщенности ("обеспечить низкую температуру в холодильнике”) и единственным гарантом “территориальной целостности страны, защиты этноса и воскрешения отцов”.

Захар Прилепин, один из самых плодовитых и популярных писателей в России за последнее десятилетие (наряду с Пелевиным - Проханов, Борис Акунин и Дарья Донцовая), также отметил нотки национальной солидарности. Прилепин - писатель, поэт, филолог, публицист и политический деятель, который также увлекался музыкой, кино и театром и получил множество государственных и частных наград за свои произведения. Его лучший роман-бестселлер "Обитель" был показан государственным телеканалом "Россия-1" в 2021 году в виде восьмисерийного сериала. Роман воскрешает мрачное отчаяние 1990-х годов через призму советских тюремных камер и надзирателей ЧК в сталинском трудовом лагере на крайнем северном острове Соловецкого монастыря. Трудности России в залечивании ран советского мясорубки, по словам Прилепина, являются не столько результатом раскола, вопреки поляризации, выраженной в знаменитых словах Анны Ахматовой о двух Русях – угнетенных и угнетателей – смотрящих друг на друга лицом к лицу, готовых наброситься. Основная идея романа Пелевина предполагает общность и неформальность, а не различие между преступником и жертвой: “Палач и жертва неотличимы друг от друга, одинаково жестоки и одинаково отвратительны”. Они одинаковы, они едины, и они вместе совершили революцию и ее последствия. Россия остается цельной и неприступной. Опыт большевиков - это просто еще одна Смута, после которой мало что меняется. Это “как соловецкий валун: вы не можете попасть внутрь него”. Обитель говорит нам, что история России демонстрирует ее метафизическую цельность’:

"Российская история дает примеры поразительных степеней подлости и низости: впрочем, не ненормальные по сравнению с другими народами, хотя у нас есть привычка убеждать другие народы в нашей ненормальности - и они нам верят; может быть, это единственное, в чем они нам верят.
"Однако наше отличие в том, что мы наказываем себя очень быстро и своими руками - нам не нужны в этом вопросе другие нации; хотя, бывает, они приходят в тот момент, когда, скажем, мы уже переломали ноги, выдавили синий глаз и, булькая и окровавленные, мы лежим, ласково машем руками на земле.
"Русский не жалеет себя: это его главная черта.
"Бог все разрешает в России. Ему здесь нечего делать.
"Как только Он, усталый и разъяренный, подняв карающую руку, поворачивается к нам, внезапно Он видит, что мы сами [наказываем] себя - ребра наружу, кишки торчат, открытый перелом Уральского хребта, голова раздавлена, и бесчисленное множество мерзких ползает по тому, что осталось из лица.
“По крайней мере, не будь святым дураком, русский человек”. Нет, послушай, я не веду себя как святой дурак, нет. Я пою."

В одной сцене с монистическим подтекстом главному герою Артему Горяинову снится откровенный сон. Объединенный Божьей благодатью отец Зиновий, который утешает заключенного, говоря ему, что они не в аду, а в Царстве Небесном, раздается хор “Я грешник!” Из массы заключенных выбиваются отдельные признания: “Кровосмешение!”, “Вся моя жизнь - блуд!”, “Я застрелил маленького еврея?”, “Один убил щенка на Соловецке, чтобы поесть. Другой [признался], что разорвал живую чайку на куски”. Выяснилось, что заключенные были не меньшими грешниками, чем их большевистские палачи. Россия едина в грехе и потребности в прощении и спасении.

Политика Прилепина несет в себе целостность, отраженную в его литературе. Они представляют собой еще один пример кажущейся странной постсоветской смеси православной религиозности и советской ностальгии, отчасти совместимой благодаря их общим чертам в монизме, универсализме, коммунализме и солидаризме. Его партийная программа ‘За правду - Справедливая Россия’ выдвигает широкую историческую, культурную и самобытную цельность. В нем признается вклад в формирование “русской цивилизации”, внесенный “Петром I и Екатериной Великой со Степаном Разиным и Емельяном Пугачевым, Николаем I и Михаилом Сперанским с декабристами и Герценом, Александром II и Петром Столыпиным с Лениным и Сталиным”, “обеими сторонами в Гражданской войне – Красные и белые” всех национальностей Имперской и Советской России. В программе прямо говорится, что национальная солидарность является ее главным приоритетом: “Российская политика как деятельность по укреплению и развитию нашей уникальной цивилизации и культуры должна быть связана с ценностями традиционных религий и исходить из приоритета укрепления духовного единства общества”. “Культурная политика должна стать социальной и идеологической основой стабильности государства. Она должна обеспечивать культурное разнообразие и единство регионов, тем самым являясь гарантом целостности страны и ее национальной безопасности”.

Вышеупомянутый исторический романист Алексей Иванов не радикал, но и не оппозиционер. Он тоже внес ноту национально–политической целостности – возможно, аполитичную ноту - в свой уже упоминавшийся сибирский эпос "Тобол: Многие призваны". Она завершается поразительным обобщением "сбора" Сибири первым сибирским губернатором Матвеем Гагариным, его объединения всей ее политической и экономической мощи, его принесения в жертву семейной жизни, оставшейся на Неве, и изгнания врагов, чтобы интегрировать обширную территорию в новую имперскую Россию Петра:

"Матвей Петрович вспомнил свою жену и сына. Они наотрез отказались идти с ним, и он жил в одиночестве. Что можно сделать, если он обрел родину здесь, а не в феодальных и капитолийских поместьях. Вот его поля и его штат. Он ни в коей мере не молод, у него одышка и боли в спине, и ему пора опереться на трость, но его душа нуждается в этом великом просторе, потому что сущность его души - смелость. Он наскреб в свои руки все, что есть в Сибири: таможню и гостевые дома, меховые рынки и комендатуры. Его враги побеждены. Его торговые караваны упрямо прокладывают свой путь через леса и степи в сказочный Китай. Его войска готовы отправиться на войну в грязную степь. Его монахи крестят чужеземцев в диких местах и сжигают идолов в храмах. Он строит свой собственный Кремль. Он получил такую власть, которой не было ни у славного Ермака, ни даже у умного Кучума. Ни умные феодалы, ни могущественное сибирское министерство не обладали таким своеволием. Он, Матвей Гагарин, князь из колена Рюрика, является Царем Сибири."

Здесь снова русская норма национального солидаризма с коммуналистским подчинением "я" "мы" российской нации и государства. "Тобол" был показан в качестве телевизионного фильма главным государственным каналом России "Первый" в 2019 году, хотя Иванов был недоволен художественными элементами постановки и снял свое имя с проекта в 2017 году.

Российский кинематограф, который является полуавтономным в силу получения значительного государственного финансирования, также внес свой вклад в поддержку идеи национальной солидарности. Очевидно, что призыв к национальному единству часто используется государством в качестве политического послания, призванного заклеймить тех, кто отклоняется от политической линии Кремля или находится в более общей оппозиции к существующему порядку. Дань солидарности - исторический фильм режиссера Владимира Хотиненко "1612" 2007 года, посвященный русскому национальному восстанию против поляков во время Смуты. 1612 был выпущен с большой помпой, приуроченный к третьему ежегодному Дню народного единства в России. Скрытая, но очевидная тема национального единства в фильме дополняется посланием о межэтнической солидарности в современных политических целях; два его главных героя - этнический русский и его приятель, этнический татарин.

Национальное единство - это еще более явное послание в блокбастере 2019 года о восстании декабристов "Союз спасения". Вступительная сцена фильма - это тонкий призыв к онтологической безопасности России, укрепляющий мнение о том, что российская идентичность и культура отличаются от западных, представленных Наполеоном, и отвергают их. В начале фильма французский император приветствует преимущества свободы и величие французской нации русскому гимназисту во Франции, будущему декабристу Никите Муравьеву. Муравьев отвечает, что согласен, но добавляет: “Но я русский”. Это означает отказ не только от иностранного элемента западных ценностей, но и от вызывающей разногласия альтернативы идентичности и культурному выбору, сделанному всей Россией. Финальная сцена фильма - дань уважения национальной политической солидарности. Во время казни через повешение Муравьеву было видение. Он и другие заговорщики показаны вместе с царем Николаем I (который отказался смягчить их приговоры) в разгуле, выпивая, поднимая тосты друг за друга, чокаясь бокалами и смеясь вместе. Горькое, оптимистичное послание не могло быть яснее. Такого рода солидарность была и возможна в России, но культурная диффузия порождает идеологическую путаницу, политическую оппозицию, бунт и трагедию для всех, но больше всего для тех самых либералов, которые отрываются от целого и создают разобщенность. Действительно, российские либералы негативно отреагировали на посыл фильма. Ведущий член отделения либеральной партии "Яблоко" в Санкт-Петербурге. Петербургское отделение назвало фильм “охранительским” – слово, которое можно перевести как “бдительный", "бдительный в отношении безопасности", "ориентированный на государственную безопасность" и тому подобное - и снято по "охранительским мотивам”. Мотив фильма - все еще неуловимая солидарность России.

                                ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Отражая стремление к сплоченности, центральной нитью, проходящей через всю историю России, является стремление к высокой степени национального единства – политического, социального, идеологического, идейного и онтологического (единство культуры и идентичности). Несмотря на то, что это стремление оказалось труднодостижимым для осуществления, оно пережило крах Имперской России и распад СССР. Это был период, когда произошли две революции – одна снизу (1905-1921) и сверху (1990-1991), одна гражданская война, два неудавшихся переворота (август 1991 и октябрь 1993), две мировые войны, иностранные оккупации (1918-1921 и 1941-1943) и интервенции (1918-1920). В разные периоды проявлялась разная степень солидарности. В советский период Сталин с помощью страха и насилия выковал такую степень единства, в высшей степени принудительную, какую цари и представить себе не могли — почти полное единство. Дважды россияне в большом количестве, в том числе многие из элиты, предпочли политический плюрализм политическому монизму. Первый раз это был период после Февральской революции 1917 года и гражданской войны; второй - во время поздней перестройки в 1990-е годы. Окно для первого начало заканчиваться в 1922 году, когда стремление и стремление к солидарности вновь проявились со страшной силой, приведя к постепенной централизации власти и изгнанию из политического тела постоянно расширяющегося круга "чуждых" элементов с целью восстановления национального единства во всех его формах. При Сталине воссоединение Советского Союза преследовало всеобъемлющую моно-организационную целостность между государством и обществом под руководством КПСС и ее тайной полиции. Построение коммунизма требовало полного растворения отдельных людей, наций и классов, подчиненных воображаемому и безжалостно преследуемому революционному пролетарскому единообразию мышления и поведения. После очень ограниченной и контролируемой плюрализации при Хрущеве единство в масштабах, меньших, чем при Сталине, было восстановлено до второго периода плюрализации.

Перестройка охватила плюралистические идеи республиканизма и рыночной конкуренции. Этот период плюрализма стал восприниматься в России не как позитив "расцвета тысячи цветов", а в негативном плане как разобщенность и хаос из–за множества факторов - расширения НАТО, спонсируемых Западом цветных революций, экономической депрессии, слабости государства, широко распространенной коррупции и преступности, плохого понимания и слабая приверженность элиты и общественности как республиканскому правительству, так и экономике свободного рынка, а также многовековые предубеждения в культуре против таких плюралистических систем. Следовательно, норма национальной солидарности снова стала доминирующей при Путине, хотя возвращение до сих пор не принесло той мести, которую принесло ленинско-сталинское воссоединение. Независимо от того, движимый ли он в первую очередь внешними событиями или внутренними культурными побуждениями, солидарность, несомненно, является определяющей тенденцией в российской культуре и мысли сегодня.

Продемонстрировав важность наших четырех типов целостности – монизма, универсализма, коммунизма-коллективизма и солидаризма или национального единства – в русской культуре, мышлении и, часто, поведении, пришло время оценить, в какой степени эти четыре целостности связаны друг с другом и какие, если таковые имеются, является основополагающим, порождающим другие. В заключительной главе также предпринята попытка рассмотреть российскую целостность в сравнительной перспективе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Глава 15: Происхождение, Сравнение и Матрешка

 Вступление

Мы видели, что русская мысль, культура, а иногда и политическое поведение демонстрировали веру и стремление к четырем типам целостности или целостности: монизму, универсализму, коммунализму и национальному солидаризму. Ничто из сказанного не означает, что один или несколько из этих типов целостности предопределили ход российской истории. Однако не может быть никаких сомнений в том, что в той мере, в какой стремление к целостности поддерживалось рекомендующей его нормой, целостность повлияла на путь исторического, политического, социального, культурного и даже экономического развития России и может считаться важной движущей силой развития России. В этой заключительной главе я обсуждаю наследие стойкости целостности, рассматриваю взаимосвязи между ее четырьмя подтипами и предлагаю предварительную попытку рассмотреть русскую целостность в сравнительной перспективе.

Устойчивость и изменения в происхождении Целостности

Утратили ли сегодняшняя русская мысль и культура свое былое рвение к целостности или любому из ее четырех подтипов? Похоже, ответ заключается в том, что если это вообще так, то не в заметном смысле, если отбросить в сторону кульминационный момент коммунизма и солидарности в советскую эпоху. Все четыре формы целостности выживают и даже процветают сегодня. Свидетельством их силы является то, что каждый из них пережил главные потрясения российской истории: монголо-татарское иго, Смуту, Великий Раскол, радикальные реформы Петра Великого, преобразования и падение имперского режима, великий разрыв при советском тоталитарном коммунизме, перестройку и падение советского режима. крах, неудачная попытка создать демократическую республику в 1990-х годах и возвращение к авторитаризму при Путине. Поразительно, но русский монизм пережил воинствующее советское атеистическое подавление первоначального источника монизма – православного христианства.

Однако сохранение целостности во время этих потрясений не означает застоя. От своего "крещения" при Святом Владимире Великом Киевская Русь перешла от несфокусированного примитивного языческого монизма к восточно-христианской православной религиозной вере в возможное, неизбежное, даже уже существующее взаимопроникновение Бога и Царства Небесного, с одной стороны, и жизни человечества на земле, Вселенной, и все это имеет значение, с другой стороны. Связи Киева с другими Русями и православием помогли монизму пережить монгольское иго и восстановиться в наследии православия Московской Руси. С секуляризацией, ускоренной фундаментальными преобразованиями Петра Великого, ортодоксальный монизм уступил место мистическим, теософским, а к концу 19 века - теологическим и формально-философским метафизическим формам монизма под влиянием Запада, Просвещения, науки и других рационалистических и материалистических способов видения мира. "Всеединство" Соловьева было первой крупной российской попыткой согласовать новое научное знание с эпистемологией и онтологией православия и стало лейтмотивом одного крыла русской интеллигенции и многочисленных школ мысли и искусства во время религиозного возрождения России и Серебряного века сумеречных лет империи. Флоренский так лаконично объединил материю и божественное: “Бог мыслит в вещах”.

Приливная волна рационализма, позитивизма и социализма из Европы обрушилась на берега России с огромной силой, взаимодействующей и переосмысливающей старый монизм в великом брожении, которое породило новые радикальные формы одновременно мистических и материалистических форм монизма, таких как космизм и символизм среди оппозиционного и революционного крыла интеллигенции. Захват власти большевиками закрепил жесточайшими средствами полную монополию на власть, культуру и все мысли в рамках новой тоталитарной системы, привнеся некоторые элементы материалистического монизма в новую эру человека и машины, в то же время почти полностью уничтожив религию и, следовательно, основанный на ней монизм. Под влиянием полу-материалистического футуризма и космизма идеализма Серебряного века ранняя советская власть позволила увидеть интеграцию человечества в материальную вселенную и завоевание ее. Конфликт, зло и смерть будут преодолены наукой, а не божественной милостью или Богом. В постсоветской России существует философско-идеологический раскол между духовным и материалистическим монизмом, который продолжается и по сей день - в первую очередь православие против трансгуманизма. Обе эти тенденции должны конкурировать в хаотическом плюрализме, который включает в себя старые досоветские и советские монизмы наряду с новыми постмодернистскими, концептуалистскими и мистическими формами монизма.

Упорство универсализма не менее поразительно, чем упорство монизма. Кантор отмечает: “Можно сказать, что это чувство [ответственности за весь мир] вдохновлено имперской мощью России. Вполне возможно, что отчасти это правда. Но было бы вульгарно искать прямую связь между социально-политической ситуацией и духовно-культурной”. Возможно, можно пойти дальше и выдвинуть гипотезу, что верно обратное: чувство ответственности или заботы россиян о судьбе человечества случайно, прямо или косвенно вдохновило российскую имперскую власть. Как я пытался показать в "Российской дилемме", западные влияния и действия сыграли значительную роль в повороте России к имперским геополитическим большим играм. В настоящей книге мы видим, что это чувство заботы о судьбах мира было очевидно в русской культуре гораздо раньше, чем развитие российской имперской власти, начиная с Киевской Руси и переходя к Московской Руси, Имперской России и Советскому Союзу, оставаясь стремлением, часто выражаемым в русской культуре и подумал сегодня.

На каждом этапе истории русский универсализм адаптировался и трансформировался в ответ на изменения во внешней и/или внутренней среде. В Киевской Руси русский универсализм был полностью подражательной, заимствованной и, следовательно, сверхъестественно внедренной ценностью, унаследованной от христианства, в частности от Восточного православия. От Киева до Московии надежды на универсальное христианство сохранились благодаря мечтам о столице для "вселенской Церкви", сначала сосредоточенным на Константинополе, затем в надежде на преемственность Киева, а затем благодаря возродившимся видениям Третьего Рима в Москве. Падение Константинополя и Киева привело к более динамичному русскому универсализму Москвы в рамках в значительной степени религиозной, даже экуменической концепции Третьего Рима. Объединение всей Руси и европейский и имперский проект Петра Великого привели к новой форме российского универсализма, окрашенного как религиозной идеей Третьего Рима, так и политической формой империализма, нацеленного на земли на севере, юге и востоке. Оба были вдохновлены западными образцами имперской конкуренции и завоеваний. Секуляризация, политизация, растущая мощь России и немецкий романтизм еще больше адаптировали теорию Третьего Рима, породив славянофильские амбиции по завоеванию Россией Стамбула в 19 веке. К этому времени Соловьев возрождал идею вселенской Церкви, Достоевский призывал к всеобщему единству в рамках русского Православия, Толстой призывал к всеобщему братству на основе неэкуменического христианства, Франк ставил "Мы" перед "Я", Федоров объединял человечество для завоевания мира. смерть и объединение всего живого и мертвого мира с помощью науки, Вернадский представлял преобразование биосферы и ноосферы, а Циолковский представлял объединение человечества в завоевании Вселенной, проявившееся в советской космической программе.

Российские коммунисты захватили мантию материализма у нигилистов и материалистов поздней имперской России и сциентизма у космистов в погоне за предполагаемой исторической миссией пролетаризации всего человечества и его завоевания Вселенной и всей материи с помощью науки и машин. Сегодняшняя Россия стала свидетелем возрождения всех досоветских универсализмов и выживания советских версий с новыми, хотя и едва слышными вариациями на старые темы. Третий Рим и Вселенская Церковь отзываются эхом, хотя и приглушенным, в ВНРС. Хоружий воспевал славянофилов и богоискателей, объявляя Россию “духовным Востоком-Западом”. Коммунистический интернационализм выживает, а панславизм 19-го века и эмиграция 20-го века` Евразийство возродилось в новом полу-универсалистском панславизме и нео-евразийстве. Универсальный иммортализм Федорова отражен в сегодняшних космистах Гачевых и трансгуманистах, таких как Ицков.

Русская коммуналистская целостность возникла в двух формах – религиозной и духовной идее соборности и социально–экономической практике сельской коммуны - и каждая из них прошла через свои собственные превратности на пути к 21 веку. Восточно-православная идея церковной соборности сохранялась, несмотря ни на что, учитывая секуляризацию пост-петровской имперской России и ярмо советского атеизма. Ключевым путем адаптации было обретение им социального и даже политического смысла, разработанного славянофилами для противодействия посягательству западной культуры на онтологическую целостность и безопасность России. Концепция соборности также была преобразована бого-искательскими богословами, философами-интуитивистами и художниками-символистами в мистические и эзотерические философские и художественные представления в эпоху русского возрождения и Серебряного века. Она вновь появилась в несколько менее прочной форме после падения коммунизма. Древние русские социально-экономические институты деревенского мира и общины были точно так же завербованы славянофилами для их интеллектуальной битвы и культурной войны против западного плюрализма и распада России. Аграрные социалисты обратились к общине как к потенциальному пути обхода западной урбанизации, индустриализации и сопутствующего им отчуждения, а также для избежания разделения трудящихся на крестьянство и пролетариат.

Русские коммунистические идеи, практика и идеалы коллективизма советского государства были сформированы косвенно досоветской соборностью и квази-религиозностью революции и более непосредственно общиной. В постсоветской России совхозы и колхозы стали новой общиной в гигантской, гротескной форме. Коммунальный поселок мир вновь возник в городской среде тесных коммуналок. Новая форма соборности, лишенная духовного содержания, но сохраняющая соборный замысел, возникла в понятии партийности, которая требовала не просто лояльности к Партии и ее текущей "линии", но и открытого выражения поддержки и того, и другого, и предпоследней нормы партийности. Тоталитарная моно-организация и репрессии, а также литературная доктрина социалистического реализма в искусстве укрепили эти институты, провозгласив их ключевыми пролетарскими ценностями, нормами и завоеваниями против старого "буржуазного" режима и любых ‘пережитков’. РПЦ и некоторые светские мыслители вернули соборность в постсоветскую российскую культуру и мышление, а левые и националистические организации, такие как КПРФ и евразийцы, соответственно, ввели старые и новые формы коммунизма и коллективизма в постсоветский российский дискурс.

Другой центральной нитью целостности, пронизывающей всю российскую историю, является норма и активное стремление к высокой степени национального единства или солидарности – политической, социальной, идеологической, идеологической и онтологической (единство культуры и идентичности). Безусловно, стремление к такой солидарности и стремление к ней отчасти являются результатом иностранных, в частности периодически предпринимаемых Западом попыток разрушить внутреннюю солидарность России, чтобы уменьшить влияние России за рубежом и суверенитет или даже уничтожить Россию как независимое государство. Но что не менее важно, внутренняя разобщенность была обозначена как угроза, начиная с горьких уроков междоусобного конфликта в Киевской Руси и падения русских княжеств под властью монголов. Непрекращающиеся разногласия и конфликты в московскую и петербургскую эпохи – ереси (стригольники, иудействующие и нестяжатели) и политические разногласия (бояре против царей, бегство князя Андрея Курбского от Ивана Грозного) 14-16 веков, вековая борьба за объединение разрозненных Русей в единое государство, Смута и восстание против царей. Поляки, Великий Церковный раскол и многочисленные восстания 17 века, история дворцовых переворотов в 18 веке, восстание декабристов в начале и подъем революционных движений в конце 19 века, неудавшаяся революция 1905 года, успешная революция 1917 года и гражданская война в России – каждая по-своему укрепили урок для российских правителей о том, что плюрализм опасен и что высокий уровень внутреннего единства и единодушия должен быть обеспечен практически любой ценой. Действительно, как стремление, так и активное стремление к солидарности были как причиной, так и результатом разобщенности, включающей циклы российской истории. Хорошо известные исторические ‘зигзаги" между реакцией и реформами - это раскачивание маятника между солидарностью и разобщенностью, объединение в ответ на разобщенность и инакомыслие, а затем разобщенность, возникающая в ответ на стремление правителя к большему единству. Сила других целосностей сделала скачок к солидаризму вероятным.

Всю посткиевскую историю России можно рассматривать как постоянную борьбу российских правителей за сохранение, восстановление или укрепление национальной политической, культурной и идеологической солидарности. Смута и продолжающаяся боярская рознь привели к упразднению земского собора и боярской думы и абсолютному правлению царя. Религиозная ересь и Великий Раскол привели к полному подчинению Церкви государству и концу симфонии при Петре Великом. В ответ на восстание Пугачева Екатерина Великая продвинула проникновение государства и интеграцию всего общества, связав сословия с государством посредством обязательной государственной службы дворян и полного диктата дворянских землевладельцев над жизнью своих крепостных. После восстания декабристов Николай I установил массовое полицейское государство. После Великих реформ Александра II и подъема революционного терроризма Александр III отказался от запланированного его отцом конституционного проекта, провел жесткие репрессии против общества, включая восстановление жесткой цензуры, чтобы восстановить общественно-политическое единство, отменил автономию Польши и Финляндии для защиты территориальной целостности России, и начал кампанию по русификации, чтобы интегрировать империю в культурном плане. Максимализм и революционизм, которые европейские идеи и разочарование в отсроченных реформах привили интеллигенции, привели к власти большевиков, которые создали гипер-интегрированную, моно-организационную, тоталитарную партию-государство-общество при железном правлении Сталина и, с некоторым смягчением, при его преемниках. Перестройка, распад Советского Союза и бурные 1990–е годы – наряду с расширением НАТО - привели к возвращению авторитарного солидаризма при Путине.

Подобно монизму, универсализму и коммунализму, норма солидаризма пережила вихрь российской истории. Потребность в солидарности укоренилась в российском культурном дискурсе, распространяемом людьми, близкими к царю и его двору, нанятыми ими, получающими от них выгоду, а также теми в обществе, кто автономно или полу-автономно поддерживал идею солидарности, пропагандируемую царем и его двором. С момента включения Киевом идеи православной Византии о симфонии в церковно-государственные отношения и формирования похода "Слова о полку Игореве" на Московскую Русь и борьбы с религиозными ересями и боярским инакомыслием норма национальной солидарности стала неотъемлемой частью элитарной культуры. Она получила дальнейшее развитие благодаря обращению в свою веру официальных московских мыслителей, таких как Никон и Иосиф Волоколамский, в пользу могущественной цезаро-папистской теократии во времена Раскола. Работы Полоцкого оправдывали церковные реформы Никона и подчинение РПЦ Петром Великим государству, положив конец множественности симфонии в пользу государства, а не Церкви, как предполагали Никон и Иосиф. Полоцкий также пропагандировал секуляризацию Петра посредством новой, массивной имперской бюрократии, которая начала процесс проникновения государства и интеграции общества через государственную службу и другие институты. Екатерина Великая была ее собственным главным идеологом и вернулась к реакционному абсолютизму после своего раннего правления, отстаиваемого либеральными французскими идеями и "просвещенной монархией", что привело к диссидентскому республиканизму и эмансипации крепостных Радищева. Официальный историк Николай Карамзин стал первым официальным идеологом абсолютизма и предостерегал Александра I от реформ, которые подорвали бы самодержавие. Откат наполеоновских войн от планов Александра по конституции и освобождению крепостных и последовавшее за этим восстание декабристов привели к официальному гражданству Николая I и поддержке самодержавия и единства со стороны придворного идеолога графа Уварова, подкрепленной Победоносцевым и, позже, Пушкиным. Открытие Чаадаевым полемики славянофилов и западников породило славянофилов - новых общественных борцов за политическую, культурную и социальную солидарность, основанную на древних русских институтах самодержавия, церковной соборности, мира и общности.

Великий расцвет русской культуры в середине 19 века и русское возрождение и Серебряный век в его конце вызвали поток стремления к национальному единству, будь то дома до или в эмиграции после катастрофы, будь то в политическом, духовном и/или культурном плане. Официальные идеологи, такие как председатель Священного Синода Победоносцев и издатель и литературный критик Катков, во многих отношениях усилили послание общественных деятелей.

Советский эксперимент вывел солидарность на совершенно новый уровень. Беспрецедентная, вездесущая и агрессивная агитпроповская машина усилила послание социалистической солидарности и бдительности против еретического разобщения, вызванного буржуазными пережитками, классовыми врагами, вредителями коллективизации и быстрой индустриализации и предателями коммунистической родины. Всеобъемлющая цензура через полный контроль партийного аппарата над дискурсом сформировала фундамент - настоящий чистый лист, – на котором агитпроп и социалистический реализм могли запечатлеть линию партии. Но там, где на грифельной доске все еще сохранились некоторые старые записи, старый русский дискурс выжил и прорвался, чтобы начать перестраивать новый, более плюралистический дискурс после распада Советского Союза. Перед лицом расширения НАТО, "цветных революций" и определенной степени западного высокомерия россияне начали пересматривать ценность и полезность плюрализма и в результате в большом количестве вернулись к мыслителям недавнего и далекого прошлого, которые отстаивали солидарность и другие ценности. С Днем народного единства Путина и партией ‘Единая Россия’ среди других официальных и про-государственных сообщений норма национальной солидарности во всех ее проявлениях – политической, культурной, духовной и территориальной – вернулась в центр официального дискурса России.

Российская целостность в сравнительной перспективе

Но как насчет того, что российские ученые бросили вызов работе Уортмана "Цельность" о необходимости рассматривать Россию в сравнительной перспективе? Ниже я представляю очень общий набросок сравнительной истории наших четырех целостностей, основанный на некоторых наиболее ярких примерах из других стран, помимо России, в качестве иллюстрации ограниченной уникальности российского случая. Это беглое упражнение по необходимости, поскольку тщательное изучение потребовало бы многотомного исследования по заказу сравнительного исследования мессианизма Саркисянца в России и Азии. Подводя итог, мы можем сказать, что устойчивость всех четырех типов целостности в России представляется уникальной, но присутствие одного или нескольких типов целостности очень сильно в нескольких культурах.

Монизм

Монизм присущ не только русской мысли и культуре. Русские заимствовали из длинной родословной монизма в западной мысли, уходящей корнями в христианскую традицию к ранним греческим философам, начиная не позднее 6 века до нашей эры. Живя на рубеже 6-го и 5-го веков до нашей эры, Ксенофан, его ученик Гераклит и философская противоположность последнего, Парменид, все они поддерживали единство Бога со всем сущим и сущим. Гераклит писал о едином “Боге” и “Логосе”, Слове, как о божественном духе, пронизывающем всю материальную вселенную. Ксенофан даже, казалось, утверждал, что Бог вмешивался в человеческие события. Парменид утверждал, что все сущее неделимо и одинаково: “все полно того, что есть”. Все это предшествовало всеединству Соловьева и повлияло на него более двух тысячелетий спустя.

Платон, которого русские богословы и философы почитали значительно больше, чем Сократа и Аристотеля, развивал идеи мировой души (Соловьев, Флоренский, Бердяев и другие русские мыслители представляли себе то же самое) и хаоса и многообразия мира в наших представлениях, маскирующих Единое, вечное существо. Не только идея Платона о едином всеведущем, вездесущем создателе и распорядителе Вселенной легла в основу христианского Бога, которому поклонялись православные в России, но и его идея воспринимаемого мира, блокирующего наш взгляд на реальный мир – платоновские Формы или божественный мир – заложил основу мистического и метафизического идеализма, которому противостояла более популярная на Западе рационалистическая философская школа Аристотеля, в которой Бог “даже не осознавал [мир]”. Доплатонические (Гераклит, Ксенофан и Парменид) и платоновские влияния сильно ощущаются в мышлении русских богоискателей и интуитивистов, особенно в их сосредоточенности на Бытии, а не на рациональном мышлении и восприятии. В 5 веке Зенон вторил Гераклиту, утверждая, что шепот Логоса – Слова или Пути – был мировой душой, которая оживляла всю материю. Логос был предметом многих бого-искательских и интуитивистских работ от Соловьева и Франка до Флоренского, Белого и Андреева.

Большинство религиозных традиций, особенно христианство и его ортодоксальные ответвления, исповедуют веру в вмешательство или присутствие богов или Бога в мире и единство с ним. В конце концов, слово "религия" происходит от латинского "religare", что означает связывать, связывать или объединять. Чудеса представляют собой божественное вмешательство в материальную вселенную. По крайней мере, две из наших четырех русских целостностей были укоренены в христианской теологии и культуре благодаря связям Восточного Православия Киева и Москвы с Восточным Православием и Византийской империей. Конечно, монизм и универсализм были заимствованы из ортодоксальной христианской Византии. Однако дохристианская ‘западная’ (древнегреческая), ранняя и средневековая христианская мысль и культура изобиловали монистическими и универсалистскими верованиями и формулировками. Влиятельный эллинистический философ 3-го века из управляемого римлянами Египта Плотин (204/5-270), которого часто цитируют русские богословы и философы, выступил против двойственности Платона, разделяющей материальный и божественный миры. Согласно изложению мыслителя 5-го века Макробия, Плотин учил, что Божий дух нисходит на всю “Шкалу Бытия”: “Поскольку из Высшего Бога возникает Разум, а из Разума - Душа, и поскольку это, в свою очередь, создает все последующие вещи и наполняет их жизнью, и поскольку это единое сияние освещает все и отражается в каждом, как одно лицо может отражаться во многих зеркалах, расположенных в ряд; и поскольку все вещи следуют в непрерывной последовательности, от Верховного Бога до последних отбросов вещей, взаимно связанных друг с другом и без перерыва”. “Наверху находится Единый и Благой, неподвластный знанию и описанию”. “Как Единое оно есть первопричина, а как Благо - последняя цель всего сущего”. Это предвещало в самой прямой форме, когда-либо выраженной до того времени, всеединство Соловьева, "Бог мыслит в вещах" Флоренского и 'интегральность' Бытия интуитивистов.

Подобно универсалистским попыткам Иосифа Волоколамского убедить Ивана Великого и Ивана Грозного в том, что они были избраны Богом для основания Третьего Рима, христианский неоплатоник (и ученик соученика Плотина Оригена) Евсевий Кесарийский (260/265 – 339/340) в Сирии убедил Константина, первого римского императора, принявшего христианство, в том, что он был избран Богом для распространения христианской империи по всему миру. Точно так же, как Волоколамск научил Ивана Грозного думать о себе в библейских терминах, когда он возглавлял крестовые походы против Казанского ханства и других "языческих" народов, Евсевий подобным образом разжигал и без того необузданные амбиции Константина. Он плел небылицы о том, что кажущаяся чудесной военная победа Константина в 312 году над Максиентием в борьбе за власть за преемника императора Диоклетиана, когда Мильвийский мост через Тибр рухнул под тяжестью войск Максиентия, была повторением чудесного уничтожения армии Фараона Красным морем, когда она пыталась отрезать путь Моисею. исход еврейского народа из Египта. Евсевий написал и, несомненно, прошептал на ухо императору Константину, что он, “имеющий всего Христа, Слово, Мудрость, Свет, запечатленные в его душе”, был Божьим агентом. В 323 году Константин основал новую столицу для угасающей империи, Константинополь, из которого произошли православный монизм Киева и Москвы, универсализм, коммунализм (соборность) и солидарность (частично уходящие корнями в византийскую божественную имперскую монархию Константина).

Некоторые обвиняли в падении Рима принятие Константином христианства и разрушение римских языческих храмов. Святой Августин (354-430) опроверг такие обвинения монистическим утверждением, что падение Рима стало переломным моментом в столкновении между Богом и злом, разыгравшемся на протяжении всей человеческой истории, которое он подробно описал в своем Город Божий. Не Никон вызвал в воображении идею Нового Иерусалима, нового Святого Града, а Августин. Задача человечества состояла в том, чтобы построить “Новый Иерусалим”, Небесный Град, новое божественное общество, построенное на принципах Христа и подготовленное к его Второму Пришествию, и не беспокоиться о языческой метрополии империи зла с грязной политикой и вечным кровопролитием. Эта идея сегодня распространена во многих западных христианских общинах по всему миру, а не только в русском Православии.

Когда Рим был сметен, а византийский "второй Рим" спас восточную половину империи, средневековое христианство, которое распространилось по всей империи в значительной степени благодаря трудам преемников апостолов и отцов церкви, вступило в темный век. Большая часть греческой античности сохранилась только на востоке. С Возрождением и возвращением платонизма в 15 веке европейское искусство дополнило западный христианский монизм. Например, стихотворение Анджело Полициано, последователя Марсилио Фичино, спонсируемое Козимо де Медичи из Флоренции, изображает трех девушек в кольце, символизирующем “круговое движение божественной любви, непрерывно текущей от Бога к душе, а затем обратно на небеса”. Знаменитая картина Сандро Боттичелли "Рождение Венера несет то же послание единства между божественной и материальной вселенной. Подобно русскому символисту, Фичино считал, что “(d) тайные сюжеты и тайные Тайны не должны быть опрометчиво разглашены” и были “покрыты загадочными завесами и поэтическим притворством”. Подобно Соловьеву и Флоренскому, Джованни Пико, истинный “человек ренессанса” и "последний человек, знающий все", считал божественные тайны поддающейся расшифровке символической завесой материального мира и пытался объединить все знания, научные и божественные, философию и теологию. В своей речи о достоинстве человека Пико просит Бога пообещать Адаму, что если Человек выберет “жизнь разумного понимания”, то “он будет ангелом и сыном Божьим”. Подобно большинству величайших мыслителей России, величайшие ученые эпохи европейского Просвещения Леонардо да Винчи, Галилей Галлилей и Исаак Ньютон рассматривали природу как эманацию божественного и Бога. Для Ньютона Бог обладает ”властью, провидением и конечными причинами“ и ”вездесущ". “В Нем все содержится и движется”.

Появление россоизма, революционизма и социализма привело к определенному упадку религиозного монизма в Европе, как и в России. Но романтизм и идеалистические философии сохранили для него точку опоры. Первый поэт эпохи романтизма, Перси Биши Шелли (1792-1822), воспринял идею Платона и Сократа о божественности поэтов и поэзии и последовал ей. Его “В защиту поэзии” была предвестником веры русских символистов и футуристов в то, что они направляют божественное в знаки букв и образы, которые они могут вызвать в воображении: “Поэт участвует в Вечном, Бесконечном и Едином.”Три европейских философа, находившиеся под влиянием романтиков – Гегеля, Бергсона и Лейбница – и отражавшие монизм, сформировали своих российских коллег во времена русского возрождения и Серебряного века. Например, история, как писал Гегель в своей “Феноменологии духа”, была "развертыванием Духа во времени". Бергсон примирил науку с христианством через “интуицию”. Сознание, переносимое в теле, будет передаваться и трансформироваться в загробной жизни: “Жизнь тела [находится] на пути к жизни духа”. Его работа была популярна среди русских интуитивистов, других философов и бого-искательских богословов, который использовал идеи Бергсона для достижения того же примирения, а также для преодоления раскола в России между формальной метафизической философской мыслью и христианской теологией. Утверждая нечто похожее на универсальную форму пассионарности Гумилева, Бергсон повлиял на русских космистов, таких как Федоров, возможно, своим видением “одной огромной армии, скачущей рядом, впереди и позади каждого из нас в подавляющей атаке, способной сломить любое сопротивление и преодолеть самые серьезные препятствия, возможно, даже смерть”.

Давняя западная традиция теории естественного права о данных Богом правах и свободах человека и гражданина - это, по сути, еще один монизм, предполагающий вмешательство Бога в мир. Эта провиденциальная идея закреплена в западной политической мысли и документах, включая американское основание и Декларацию независимости и ее знаменитое монистическое утверждение: “Мы считаем эти истины самоочевидными, что все люди созданы равными; что их Создатель наделил их неотъемлемыми и неотъемлемыми правами; что среди них - жизнь, свобода и стремление к счастью”. Американские президенты повторяли эти слова, и многие американцы до сих пор исповедуют, что Божье Провидение создало Америку как "сияющий город на холме", как однажды назвал его президент Рональд Рейган, — универсальный маяк для всех тех, кто во всем мире надеется сохранить или добиться своих естественных законных прав.

Незападный мир предоставляет многочисленные примеры религиозной монистической целостности и ее веры и стремления к слиянию Неба и Земли, а также веры в то, что Бог вмешивается в человеческую историю. Исламизм является ярким примером того и другого с его эсхатологическими мифами. Радикальные сунниты считают, что спасение мусульман мира Аллахом последует в сумеречном столкновении с неверными на территории современной северной Сирии. Многие шииты, особенно влиятельные иранские ‘Двенадцатилетние’, придерживаются аналогичного мифа. Китайское конфуцианство адаптировало более ранний культ божественного Неба или Небес, превратив его в “символ высшего божественного порядка”, “регулятор вселенной” и “источник общественной жизни”. Проживая в Небесном Городе в центре Пекина, китайский император был ‘сыном Неба’ и “агентом социального организма в его взаимодействии с Небом”. Сконструированный конфуцианцами миф создал божественный и вселенский порядок, в центре которого находился Китай, это ставило правление императора и правление династий под надзор Небес, как это интерпретировали адепты конфуцизма, и регулировалось обширной сетью ритуалов и моральных требований, предъявляемых к императору. Он может быть смещен, а династия сменена, если император лишится милости Небес, нарушив социальные ограничения конфуцианства и его принципы правильного и мудрого управления. Индуизм, возможно, является исключением из монистической тенденции среди великих религий. Разделение божественного и Земного является данностью и не несет в себе никакого негативного значения или коннотации. В некоторых индуистских ведических стихах бога даже восхваляют за то, что он отделил ‘Небеса’ от Земли. С другой стороны, реинкарнация предполагает проницаемость между духовным и материальным мирами.

Универсализм

Универсализм - это явление, которое далеко не уникально для русской культуры. Можно считать, что он был рожден или, по крайней мере, широко обращен в свою веру почти всеми мировыми религиями. По отношению к России христианские священные книги пропагандировали всеобщую миссионерскую работу во имя всеобщего спасения. Евангелие от Луки, цитируемое в св. В книге Августина “Все еще влиятельный Град Божий” говорится, что Христос передал своим ученикам, когда он явился им на третий день после своего воскресения, что его страдания и преодоление смерти были необходимы "для того, чтобы покаяние и прощение грехов были провозглашены во имя Его всем народам, начиная с Иерусалима" (мой курсив мой). Ст. Августин продолжает: “Итак, это универсальный путь к спасению души, который святые ангелы и святые пророки впервые предсказали, где могли, среди немногих людей, нашедших Божью благодать, и особенно среди еврейского народа, сама республика которого в некотором смысле была посвящена служению пророчество и предсказание града Божьего, который должен был быть собран из всех народов” (курсив мой).

Император Священной Римской империи Карл Великий был одним из нескольких европейских монархов, пытавшихся захватить универсалистскую мантию Рима. Он надеялся воссоединить восточное и западное христианство и создать глобальное христианское государство и получил благословение Папы Римского на эти начинания. После ‘наследования’ Москвой Константинополя в разгар европейских попыток отразить и обратить вспять исламские завоевания и восстановить единство Римской Церкви и имперскую преемственность — translatio imperio — европейцы обратились к Ивану III с идеей объявить Москву новым Римом. В 1489 году император Священной Римской империи Фридрих III направил посланника Николаса Поппеля предложить Василевичам римскую императорскую корону в обмен на участие России в Крестовых походах по освобождению Святой Земли от ислама. Но Иван отказался, не проявляя никакого интереса к идее России как политического, имперского "Третьего Рима", вместо этого он надеялся установить величие Московии, равное новой "Римской империи". Только при Петре Великом элементы идеи Третьего Рима получили распространение в определенных кругах в качестве политической и имперской идеологии, а Санкт-Петербург стал новым Имперским Римом. Как уже обсуждалось, концепция РПЦ о вселенской христианской соборной церкви была унаследована РПЦ и русскими мыслителями от католицизма через Восточное православие.

Каким бы необычайно сильным ни был (и все еще может быть) мессианский универсализм в России, универсализм был присущ не только ей. Мессианский универсализм католицизма, который способствовал великой русской катастрофе Смуты, демонстрирует ограниченную уникальность русского религиозного мессианского универсализма. Поляки придерживались и многие до сих пор придерживаются аналогичного мнения о вселенской миссии Католической церкви. Кантор отмечает эту польскую тенденцию, но утверждает, что она основана на демократизирующей роли католической Польши, а не христианской. Это такое же изменение содержания универсалистской формы, с которым мы сталкивались на протяжении всей российской истории. Рвение к зачастую безрассудному, революционному "продвижению демократии" во всем мире остается сегодня склонностью американцев и, в целом, Запада.

Европейский экспорт в Россию включал в себя не только идеи империализма и демократии. Падение России к коммунистическому универсализму (коллективизму и тоталитарному единству) было бы невозможно без европейцев — Маркса, Энгельса и многих других. Действительно, светские западные философы от Сократа до Канта и Гегеля имели универсалистское видение человечества.

Глобализация конца 20-го века привела к глобализму в 21-м веке. Наше столетие формируется такими утопистами, как Чарльз Биц (его рецепты глобальной справедливости при глобальном управлении) и Юрген Хабермас (его стремление к универсальным принципам прав человека и надежды на пост-национальную, пост-национальную государственную политику, расположенную на глобальном или транснациональном уровне. Ряд универсалистских движений в настоящее время продвигают глобальные режимы по различным вопросам, начиная от прав человека, пандемий, окружающей среды, налогов и экономики в целом и заканчивая глобальным правительством. Среди таких усилий - "Великая перезагрузка" Всемирного экономического форума (ВЭФ). Он предусматривает новое "глобальное общество’ и глобальную экономику в "глобальном будущем’, основанную на ”капитализме заинтересованных сторон". Автор идеи, немецкий экономист и основатель ВЭФ Клаус Шваб, среди прочего, предложил корпорациям подписать ”Давосский манифест 2020". Манифест Шваба призывает все предприятия признать, что “цель компании - вовлекать всех заинтересованных лиц в совместное и устойчивое создание ценности. Создавая такую ценность, компания служит не только своим акционерам, но и всем заинтересованным сторонам — сотрудникам, клиентам, поставщикам, местным сообществам и обществу в целом”. Бизнес больше не должен быть национально ориентированным: “Компания с многонациональной сферой деятельности не только обслуживает всех тех заинтересованных сторон, которые непосредственно вовлечены, но и сама выступает в качестве заинтересованной стороны — вместе с правительствами и гражданским обществом — в нашем глобальном будущем. Корпоративное глобальное гражданство требует, чтобы компания использовала свои ключевые компетенции, предпринимательство, навыки и соответствующие ресурсы в совместных усилиях с другими компаниями и заинтересованными сторонами для улучшения состояния мира” (акцент Шваба). Тремя годами ранее Шваб предложил подход “системного лидерства” для управления на благо "глобального общества" Четвертой промышленной революцией кибер-технологий, искусственного интеллекта, 'сингулярности', биоинженерии и других надвигающихся преобразований. “Системное лидерство заключается в культивировании общего видения перемен — совместной работе со всеми заинтересованными сторонами глобального общества — и затем действиях в соответствии с этим”. Это должно включать политику и поведение, основанные на “объединяющих ценностях”, которые якобы можно найти во всех “культурах, религиях и философиях”.

Универсализм в мировой политической практике – империалистический универсализм, как религиозный, так и светский – очевиден на протяжении всей истории человечества и не является уникальным для России или СССР. Александр Македонский, Тамерлан, Монгольские орды, Александр Македонский, Наполеон, Гитлер и многие другие завоеватели мечтали овладеть известным миром. Точно так же, как православный универсализм трансформировался в российский и советский универсализмы, христианский универсализм и мессианизм вдохновляли римские имперские универсалистские амбиции. Французский Людовик XIV провозгласил себя королем-солнцем с претензиями править миром. Не только Россия Петра Великого, но и многочисленные политические образования от Священной Римской империи до Наполеоновской Франции и нацистского движения Адольфа Гитлера объявили себя наследниками римского имперского наследия и сделали это гораздо более всеобъемлющим и амбициозным образом, чем великий западник России. Задолго до Русской революции и большевиков Французская революция провозгласила, а Наполеон стремился обеспечить всеобщее равенство и братство. Гитлер преследовал цель всеобщего порабощения немецкой расы. В колониальную эпоху у многих европейских держав были заморские империи, и "правление Британии на волнах" было метафорой ее права завоевывать и править везде, где она пожелает. Как предшественник христианства иудаизм, так и его преемник ислам также проявляли универсалистские притязания, якобы санкционированные Богом. Исламистская или ранняя политическая исламская имперская экспансия явно, наряду с некоторыми материальными мотивами, была связана с исламскими священными текстами и верой в то, что Аллах желал и вдохновлял веру на распространение по всему миру — монистический универсализм.

Христианство и другие монотеистические религии часто были прародителями в основном светских универсалистских целей и мессианских миссий. В то же время было бы неправильным толкованием приписывать весь светский универсализм и империалистические тенденции исключительно христианскому универсализму, как это было бы, как отмечает Кантор, приписывать российский империализм заботе русского универсализма о судьбе всего человечества. Тем не менее, многие универсалистские идеи и империалистические идеологии в какой-то степени коренятся в христианском мессианизме. Участие православия в крестовых походах и религиозное видение Иваном Грозным завоевания Россией Мулсим-Казани были частью глобального феномена. Христианские крестовые походы были одновременно политическим империализмом и религиозной экспансией, и они не ограничивались повторным завоеванием христианских земель, захваченных во время экспансии ислама. Карл Великий возглавлял ужасные крестовые походы против саксов, а саксы вели еще более жестокие крестовые походы против балтийских племен в 9-12 веках. Ватикан поддерживал экспансию на православные территории, включая Россию. Польский король Сигизмунд Ваза III откликнулся на призыв Ватикана, вызвав Смуту, поддержав попытку Лжедмитрия захватить московский трон. Сигизмунд, близкий друг и корреспондент магистра испанской инквизиции Филиппа II, писал о “Всемирной христианской республике”, а польский придворный поэт провозгласил Краков “Новым Римом, более чудесным, чем старый”. Испанские завоевания в Северной и Южной Америке сопровождались христианским экспансионизмом, о чем свидетельствуют церковные миссии, усеивающие ландшафт Латинской Америки и американского юго-запада. Жестокий испанский конкистадор-миссионер и доминиканский монах Фрай Бартоломе де Лас Касас (1484-1566) был своего рода христианским универсалистом. Индейцы, работавшие на его кубинской плантации, были бы мало заинтересованы, но его идеи относительно универсальной природы и прав человечества, высказанные испанскому королю и епископам инквизиции в 1514 году, понравились бы Канту: “Таким образом, человечество едино, и никто не рождается просветленным”. “Закон наций и естественное право применимы как к христианам, так и к язычникам, а также ко всем людям любой секты, закона, состояния или цвета кожи без каких-либо различий”.

В наше время западные правительства и христианские миссионеры активно сотрудничают в распространении демократии и западного христианства по всему миру. Данный Богом естественный закон и представления о свободе вдохновили американский мессианизм; так же как и желание распространить христианство среди ‘языческих’ племен американских индейцев. Универсалистское движение и меньшие подобные движения процветали по мере того, как поселенцы расширялись на Запад, а администрация Эндрю Джексона провела Закон о переселении индейцев, переселив коренные племена Америки с исконных земель в резервации. Со времен отцов-основателей политическая культура Соединенных Штатов была проникнута верой в то, что американские ценности естественных прав и свобод являются универсальными и что страна несет ответственность за распространение этих ценностей и помощь в создании правительств, которые поддерживают их по всему миру. Историк Гордон С. Вуд отмечает, что из революции возникла американская идея о том, что “американцы - особый народ с особой судьбой вести мир к свободе и демократии”. От вечного мира Канта до США Президент Томас Джефферсон и многие американцы верили, что торговля привьет демократическое правительство, надеялись на всеобщий "демократический мир", в котором государства предпочли бы торговлю войне. Джефферсон, отец американского революционизма (уклон в пользу революции), думал, что судьба французской революции определит судьбу его революции и надежды американцев на то, что революция распространится по всей Европе. Хотя он сожалел о французской бойне, он считал это необходимым, но к Аустерлицу он пришел в ужас от жестоких усилий Наполеона по универсализации "братства, равенства и братства’. В ранней поддержке Джефферсоном французской революции и Наполеона была практическая полу-универсалистская сторона. Американский президент надеялся, что поражение Наполеона позволит его новой демократической республике приобрести Флориду, Мексику и Кубу.

Явные или неявные партнерские отношения между западными правительствами и христианскими миссионерами в деле обращения в свою веру их демократических и христианских конфессий по всему миру сохраняются и в 21 веке. Американская и западная пропаганда демократии пропагандирует систему и образ жизни, которые, как считается, предназначены и подходят для всего человечества. Его усилия не ориентированы на военные действия или действия альянсов, в основном ограничиваясь мягкой силой в форме экономического и культурного влияния. Соединенные Штаты и их западные союзники по-прежнему стремятся расширить атлантическое "сообщество демократий", используя экономическое и культурное влияние, расширение НАТО и целенаправленную дестабилизацию авторитарных режимов в надежде, что демократия восторжествует. Усилия Запада по созданию всеобщей демократии привели к "цветным революциям" в Сербии, Грузии, Украине (дважды, в 2004 и 2015 годах), Киргизии, Египте, Ливии и Сирии сразу после окончания холодной войны. Кажущаяся военная агрессивность России в последние десятилетия была защитной реакцией на вмешательство Запада вдоль ее границы, а не отражением российского империализма/универсализма, который ограничен во внешней политике, но силен в культурном дискурсе. Конечно, это вряд ли является чем-то особенным по сравнению не только с Западом, но и с другими культурами.

Многие мусульмане, в частности исламисты, учат и верят, что распространение ислама по всему миру - это цель, которую Аллах обязан преследовать. Хотя большинство преследует эту цель мирными средствами, волна джихада, которую мир наблюдал в последние десятилетия, свидетельствует о том, что значительное меньшинство готово использовать насильственные средства даже в массовых масштабах против ни в чем не повинных гражданских лиц для распространения ислама. Многие формы христианства – католические, протестантские и православные – верят, что их вера должна и/или будет охватывать весь мир, и действуют соответственно посредством миссионерской деятельности. Китай – страна, где универсализм и имперские амбиции не были ярко выражены в новейшей истории, за исключением периода расцвета коммунизма при Мао и холодной войны, – похоже, развивает универсалистские, даже империалистические или нео-империалистические амбиции. Это отражается в его мощном экономическом присутствии по всему миру и его амбициозной инициативе "Один пояс, один путь", направленной на объединение всей евро-евразийской территории через сеть транспортной, энергетической и торговой инфраструктуры. Китайский и западный экспансионизм может подтолкнуть российский дискурсивный универсализм к новому империализму среди российской до сих пор реалистичной, но все более циничной внешнеполитической элиты после десятилетий отказа от чрезмерного и в конечном счете само-разрушительного пролетарского интернационализма СССР.

Коммунализм

С точки зрения коммунизма и коллективизма Россия не была прародительницей или не была уникальной в глобальном масштабе до раннего советского периода, после чего, с советской помощью, коммунистический идеал утвердился в других странах. Сегодняшняя Россия не является крайним исключением в глобальном плане, но она находится в европейском контексте. Исторически сложилось так, что мелкий сельскохозяйственный и деревенский коммунализм был широко распространен в древние времена и сохранялся в Азии, Африке и Латинской Америке вплоть до 19 века. Западная мысль не была чужда коммунализму. В "Республике" Платона предусматривался запрет на частную собственность и брак, который был бы заменен правителями-философами, которые назначали бы брачные пары, чтобы улучшить генетический состав общества. Любимой моделью Платона была Спарта, где граждане не могли ни “использовать деньги, ни заниматься торговлей, ни делать карьеру, ни писать стихи”. Флоровский слышал слова, используемые для описания православного понятия соборности “уже в дохристианском употреблении этих слов, начиная с Сократа”. Идея Платона о том, что свобода возможна только при солидарности, предвосхитила св. Идея Августина о христианской общине, объединенной во взаимной любви Божьей благодатью, обе из которых содержали православную соборность и идею свободы внутри общины славянофилов, будь то в форме деревенской общины или церковной соборности. РПЦ и другие организации в России сегодня продвигают идею соборности, хотя иногда и в более светском смысле недуховного всеобщего единства. Католическая церковь и другие христианские и нехристианские конфессии продвигают аналогичные идеи.

На Западе 18-го века аграрный социализм Роберта Оуэнса в Нью-Ланарке и "Общественный договор" Руссо подвергали критике частную собственность, собственность и труд и предлагали общую собственность в качестве надлежащей общинной основы общества. Немецкий романтизм девятнадцатого века не испытывал недостатка в коммунистическом мышлении, и он питал источники как немецкого социализма, так и ультранационализма, корни нацизма в страхе перед глухотой, унижением и экономической депрессией после Первой мировой войны. Российские славянофилы были очарованы немецкими романтиками Шиллером и его философским преемником Фридрихом Ницше, но славянофильский коммунализм был более укоренен в религии и соборности и более универсалистичен, чем немецкий романтизм. Опять же, коммунистическая мысль возникла на Западе, и западные державы внесли непосредственный вклад в ее триумф в России, не в последнюю очередь в финансировании немцами Ленина и большевиков. Коммунистический коллективизм пустил корни не только в России, но и в Китае, Вьетнаме, Камбодже и различных странах Латинской Америки и Африки. Хотя она была создана в Восточной Европе в основном благодаря штыкам Красной Армии, коммунистическим переворотам и красному террору, в межвоенный период по всему региону существовали значительные коммунистические (и фашистские) движения. Сегодня мы находим коммунистическое и коллективистское мышление в коммунистических и националистических движениях по всему миру, даже американский "маяк демократии" переживает левацкое возрождение с ростом Антифа и "Черные жизни имеют значение". Левые в России сегодня немногим более сильны, чем в большинстве других стран мира, но коммунизм поднимается выше уровня, которого он достиг на Западе, благодаря своему присутствию на правом фланге и в центре российского политического спектра "Единой России".

Солидарность

Культурное предпочтение национальному социально-политическому и онтологическому солидаризму или единству и сопровождающему его централизованному авторитарному правлению устойчиво в России и делает ее исторически более отсталой по сравнению с Западом, где плюрализм был более распространен в течение нескольких столетий, но не по отношению к незападным обществам. В то же время как в западных, так и в незападных традициях есть элементы, способствующие национальному солидаризму. Россия, казалось, всегда отставала от Запада в плане институционализации различных форм правления, и только в последние два столетия заимствованные западные модели стали преимущественно плюралистическими. С периодическими, резкими скачками России вперед к плюрализму последних столетий Россия никогда полностью не соответствовала западным моделям. Когда и где Россия это делает, результат часто бывает ограниченным, временным, а затем полностью обратным. Февральская революция сделала Россию первой страной, установившей всеобщее избирательное право. Но именно поддержка Ленина Германией в такой же степени, как и любые другие культурные и политические факторы, привела Россию к ре-авторитаризации. Существенное содержание всеобщего избирательного права и многого другого было вытеснено большевиками и заменено принудительной солидарностью.

Россия была склонна заимствовать солидарную целостность и/или автократические или авторитарные традиции не только из незападных влияний, таких как Монгольская империя, и полу-западных традиций, таких как Византийская империя, но и из европейских монархических и имперских традиций. Модель русского солидаризма и абсолютного божественного монархического правления была заимствована из нескольких западных или полу-западных монархических традиций. Монистические религиозные корни самодержавного солидаризма, основанного на идее божественного монарха, уходят корнями в древний Израиль, Рим и Византию, и подобное явление было широко распространено от Древнего Египта и Китая до средневековой Европы и России. Языческий римский император был самим Богом. Принцип божественного абсолютного монарха, такой как универсализм, соборность и симфония, пришел в Московию через Рим, Константинополь, затем Киев. Как отмечает Артур Герман: “На монете времен правления Константина изображена огромная рука, появляющаяся из облака, чтобы возложить корону на голову императора – сама модель королевских коронаций от Карла Великого и королей Англии и Франции до царей России”. Модель абсолютного правления и непогрешимости католического Папы Римского, отвергнутая православием и славянофилами, на протяжении веков укрепляла идею божественной монархии, абсолютного правления и авторитаризма в Европе. За три с половиной столетия до того, как Никон попытался установить теократическое или почти теократическое правление в России, папа Бонифаций VIII в 1302 году провозгласил “единое тело и единую главу этой единой и святой церкви, а именно Христа и наместника Христа, Петра и преемника Петра” и призвал положить конец тому, что Русские называли симфонию, ставя всю мирскую “светскую власть под духовную власть” Церкви. Здесь нет необходимости подробно описывать, что многие из тех же государств и империй, упомянутых выше в связи с универсализмом, также проявляли монархические, автократические и авторитарные формы правления и стремились привить политическую и онтологическую солидарность не меньше, чем средневековая и имперская Россия. Западные державы, которые были союзниками России в Первой мировой войне, сами по себе вряд ли были образцом плюралистической республиканской добродетели (англо-бурские войны, американский апартеид), а врагами России были монархии, которые финансировали и иным образом привели большевиков к власти.

В политической философии, начиная с "Республики" Платона, сильная элитарная ценность государственной власти конкурировала на Западе с демократической традицией, которую западные люди склонны подчеркивать, обсуждая "западную традицию". От Имперского Рима до католической инквизиции, от имперской диктатуры Наполеона до нацистской Германии авторитаризм и даже тоталитаризм были частью западной истории. Это не говоря уже об истории незападных народов и государств, среди которых все еще преобладают бюрократически-авторитарные, а в некоторых случаях даже монархические автократии, несмотря на тонкий налет "нового авторитаризма". Аристотель отметил разделение в западной традиции в своей критике желания Платона о республике, управляемой философами-царями в политике, отметив: “Природа полиса не в том, чтобы быть единством, как говорят некоторые мыслители, что это то, что считается высшим благом полиса на самом деле это его разрушение”. Другими словами, чрезмерное стремление к солидарности может привести к тому самому разобщению, которого стремятся избежать те, кто рьяно стремится к единству. Даже в большей степени, чем русская культура, исламская и конфуцианская культуры рьяно продвигают ценности социально-политической и онтологической сплоченности и, таким образом, все еще имеют тенденцию создавать высоко централизованные авторитарные системы государственной власти, которые делают путинскую Россию бледной по значимости, как продемонстрирует взгляд на любой рейтинг демократии.

Хотя, к сожалению, нет сравнительного опроса общественного мнения или других достоверных данных, которые пролили бы свет на масштабы российского монизма и универсализма по сравнению с другими народами и государствами, есть некоторые, связанные с общинными и национально-солидарными формами целостности. Однако данные охватывают региональный, а не глобальный масштаб, сравнивая Россию с Восточной Европой и некоторыми западноевропейскими государствами. Негативное отношение к многопартийной политике рассматривается здесь как показатель ценности национальной солидарности, а негативное отношение к экономическим системам свободного рынка - как суррогат коммунализма или коллективизма. В опросе Pew, проведенном в 2019 году в девяти посткоммунистических странах Восточной Европы (Россия, Украина, Литва, Болгария, Польша, Чехия, Венгрия, Словакия и Болгария), Россия получила самую высокую негативную оценку политического и экономического плюрализма в форме многопартийной политической системы и экономики свободного рынка. система. Россия была единственной страной, респонденты которой отвергли обе формы плюрализма: 48% отвергли и 43% одобрили многопартийную политику, а 51% отвергли и только 38% одобрили свободную рыночную экономику. Единственной страной, близкой к отказу от таких систем, была Украина, где 35% проголосовали против и 51% - за многопартийную политику, а 38% - против и 47% - за систему свободного рынка. Болгария показала результаты, аналогичные результатам Украины, но ни в одной другой стране, кроме Словакии, не было более 23 процентов респондентов, выступающих против плюралистических политических или рыночных экономических систем. Таким образом, в России зафиксирован в два раза больший уровень дискомфорта от плюралистических политических и экономических систем, чем в большинстве из девяти посткоммунистических стран.

Россия была единственной из 16 стран Западной и Восточной Европы, где менее половины респондентов назвали следующие свободы “очень важными”: свобода слова (45 процентов), регулярные выборы (40 процентов), свобода Интернета (40 процентов), свобода СМИ (38 процентов), свобода оппозиционных партий (23 процента), свободное гражданское общество (31 процент) и свобода вероисповедания (42 процента). Только в трех других странах менее половины респондентов назвали очень важными только два из этих прав: Украина (36% за свободу политических партий и 48% за свободное гражданское общество), Чешская Республика (46% за свободное гражданское общество, 47% за свободу вероисповедания) и Италия (35 процентов за свободное гражданское общество, 44 процента за свободные оппозиционные партии). Только 49 процентов поляков и 47 процентов литовцев назвали свободу оппозиционных партий очень важной, и только 49 процентов словаков считают гражданское общество таковым. Низкая ценность, придаваемая свободам и свободным институтам, - это низкая ценность, придаваемая автономии, что предполагает предпочтение интеграции таких функций и институтов в более крупное целое, объединению с ним и подчинению ему. Таким образом, предпочтение россиянами политической и экономической системной солидарности, по-видимому, иного порядка, чем мы находим в Западной и Восточной Европе.

Целостности были введены в русскую культуру, мышление и дискурс в определенные моменты "сверху" (самодержцем, государством и/или Церковью) и, по крайней мере, в случае с общинным миром и общиной, "снизу" (социальным элементом). Теперь они являются частью циклического процесса, в котором артикуляции целостности в дискурсе, независимо от того, вводятся ли они сверху или снизу, смешиваются с общественными установками и нормами целостности, укрепляющими норму во всей российской культурной вселенной. Это не значит, что эта целостность неизменна. Другие факторы в российской и международной среде могут усилить или подорвать одну или несколько норм целостности, включая иностранное, особенно западное влияние, пропаганду и общую внешнюю политику. Одним из ключевых аспектов российской культуры безопасности и нормы бдительности является угроза "онтологической" безопасности культуры и идентичности России, создаваемая западным культурным, особенно политическим влиянием и пропагандой, а также опасность сговора между западными державами и диссидентами или оппозиционными движениями, на которые они могут повлиять или завербовать для подрыва национальной солидарности. Это отражено, как отмечалось в главе 14, как в официальной Стратегии национальной безопасности России до 2021 года, так и в культурной политике.

Что может быть уникальным для России, так это одновременное присутствие в прошлом и настоящем всех четырех типов целостности в мышлении и культуре. Это явление может быть связано с фундаментальной идейной взаимосвязью или интегральностью между этими типами — целостностью целостностей.

Целостность Целостности

Сколько целостности у целостности? То есть, в какой степени, если вообще, монизм, универсализм, коммунализм и национальный солидарность взаимосвязаны? Влечет ли существование одного или нескольких типов или индуцирует какие-либо другие? Возможно, это не совпадение (но, конечно, не предопределенный результат), что в "Республике" Платона и исторически в российском дискурсе наряду с монизмом появилось предпочтение правлению элиты, политическому единству (солидарность) и запрету на частную собственность (коммунализм). Точно так же, возможно, не случайно, что четыре целостности, переданные в русской культуре и мысли, также сошлись вместе, по большей части, одним и тем же набором (в основном традиционалистских) умов. Хотя это, возможно, косвенная форма доказательства, это факт, что многие из видных мыслителей и культурных течений, обсуждаемых здесь, считали несколько, даже все четыре формы целостности существующими в России и / или желательными для России и мира. Русские православные священнослужители, средневековые философы, теософы, мистики, масоны, богоискатели Соловьев, Флоренский и Сергей Булгаков, Достоевский и славянофилы, Гоголь и Толстой, интуитивисты и другие философы, поэты-символисты и футуристы, космисты, такие как Федоров и Циолковский, писатели и мыслители советской эпохи от Платонова до Солженицына Новые постсоветские деятели, такие как Андреев, Дугин, Мамлеев и Проханов, а также многие другие, проявили или обратили в свою веру все или, в нескольких случаях, три из четырех форм целостности.

Другой показатель взаимосвязи между четырьмя типами целостности заключается в логической иерархии и сходной модели исторического развития, которая почти по необходимости включает несколько форм целостности в другие — все они коренятся в монизме. В целом это встраивание напоминает русскую матрешку. Глядя из внешней матрешки монизма внутрь, на универсализм, солидарность и коммунализм, может показаться, что монизм внутренне включает в себя универсализм, а универсализм имеет тенденцию влекут за собой национальный солидарность, который, в свою очередь, включает в себя коммунализм. Например, если в монизме дух и материя рассматриваются как единое целое, в христианской форме уравнения Бог соединен с миром, и Христос вмешался в это, спасая его, тогда мировое человечество само по себе должно быть объединено или суждено объединиться в христианстве одним или несколькими способами. Если универсализм означает веру в единство всего человечества или стремление к нему, то русский национальный солидарность и единство по определению подпадают под универсализм, поскольку универсальность человечества основывается на единстве всех его составных частей. Если должна существовать российская национальная политическая и онтологическая солидарность, то в ней должна быть заложена общность (коллективность), потому что идея национальной солидарности предполагает единство внутри подсистем, подгрупп и субъединиц, составляющих нацию, государство или национальное государство. Если посмотреть на эту матрешку изнутри, местный коммунализм - это строительный блок для национальной солидарности, которая является строительным блоком универсальности человечества, который в религии, философии и даже искусстве является строительным блоком для монистической космологии или эсхатологии.

Эсхатологически говоря, если русский ожидает или предсказывает монистический исход, подобный тому, который ожидает христианство, то в конце времен божественный мир, Царство Небесное, сольется с нашей материальной вселенной и сделает божественным и спасет все человечество, тогда монизм этого русского поддерживает или, по крайней мере, создает предрасположенность к универсализму. Это особенно верно для русского верующего христианина, учитывая веру православия в коллективное, а не индивидуальное спасение, как в западном христианстве. Если спасение является условным и желательным – человечество должно стремиться очиститься до пришествия Христа, – тогда универсалистское стремление и результат являются неотъемлемым предварительным условием для этой монистической космологии. Эта тесная взаимосвязь христианского монизма и всеобщего братства и спасения представляет собой самую сильную взаимосвязь между любым из четырех типов целостности. Более очевидно, что если предполагается существование монизма – например, единство духовного и материального миров, даже без какой–либо ссылки на Бога или Абсолют, - то монистический уровень единства включает в себя единство каждой части интегрированной божественноматериальной или духовно-материальной диады — то есть единство божественного и материального мира каждого. Единство материального мира включает в себя единство человечества – универсальность – в той или иной форме. Бердяев формулирует связь между русским монизмом и русским универсализмом: “Русскому народу, согласно его вечной идее, не нравится устройство этого земного града и он стремится к Городу Грядущему, к Новому Иерусалиму, но Новый Иерусалим не отрезан от огромной русской земли, он соединенный с ним, и он войдет в него. Для Нового Иерусалима необходим коммунитаризм, братство людей, а для этого еще необходимо пережить эпоху Святого Духа, в которой произойдет новое откровение об обществе. В России к этому готовились”. Даже если универсальность человечества просто материальна, рассматриваемая исключительно в терминах его общей материальной субстанции или состава – атомов, электронов, ДНК, – это предполагает потенциал его духовного и, следовательно, эмоционального и политического единства.

Двигаясь вниз по иерархической структуре к следующему уровню матрешки целостности – универсализму, – если кто-то стремится к универсальной целостности, то, скорее всего, он будет стремиться к национальному единству. Идет ли речь о киевском, московском, имперском или постсоветском российском универсализме, если мир един, то разве Россия не будет единой? Точно так же, если русский стремится к национальной солидарности, то он, скорее всего, будет стремиться к общинным или коллективным формам жизни. Разве общинное проживание в той или иной форме на местном уровне не способствовало бы национальной солидарности? Естественно, общинное единство внутри групп, составляющих Россию, может застрять на общинной или коллективистской стадии, ограничивая общинное единство на уровне подгрупп, приводя эти группы к конфликту и, следовательно, препятствуя объединению России.

Работая изнутри матрешки, если кто-то хочет построить, скажем, всеобщее братство, забыв на мгновение о монизме, тогда логично было бы начать с уровня семьи и местного сообщества, прежде чем перейти к "коллективизации" суб-регионального, затем регионального или этно-национального уровня различных форм организации (экономические, социальные, политические, культурные, онтологические), прежде чем перейти к задаче укрепления национальной солидарности. После этого, как говорят нам различные теории, Россия предпримет шаги по прекращению международного конфликта, чтобы построить универсальное сообщество вежливости и солидарности. Русская православная среди таких русских универсалистов или Россия, объединенная православным универсализмом или живущая в утопическом мире всеобщего братства, тогда стремилась бы и / или ожидала бы как неизбежную православную монистическую эсхатологию: вселенскую благодать и соборность, предвещающие возвращение Христа, всеобщее спасение человечества, обожение человечества и будущее человечества. слияние божественного Небесного Царства со вселенной материального бытия. Такова логика целостности целостностей в идеализированной русской концептуализации.

Русская целостность и трансцендентализм

Многие русские мыслители склонны к полетам фантазии, мыслят "нестандартно". Похоже, они находятся в бесконечном поиске великого откровения, окончательной истины или идеи, которая объясняет Бога, Человека, наш мир и все Сущее. Многие ищут трансцендентный опыт, который передает ощущение вечного, экстраординарного, сверхъестественного, божественного. Покойный Джеймс Биллингтон отмечал, что многие постсоветские россияне склонны стремиться к трансцендентным переживаниям. Никулин отмечает, что в то время как история, столь любимая россиянами, “трезва и рациональна”, поэзия, столь же любимая ими, “опьянена и богата воображением”. Очень немногие, если вообще какие-либо люди в мире опьянены этим воображением так, как русские.

Это русское стремление к трансцендентному может объяснить предпочтение абсолюта в культурном бинарном выборе между абсолютной Правдой и двусмысленностью; максимализмом и практичностью; идеализмом и утопизмом против реализма; конфликтом против компромисса; мессианизмом против буржуазии; героическим прометеизмом против методического постепенности; революцией против реформы; и целостностью против плюрализма. Трансцендентальное в России было мистическим, мессианским, утопическим, эпически авантюрным и абсолютистским, "ортодоксальным" (правая практика), теократическим, максималистским (жертвоприношения старообрядцев, революционный террор самоубийц), страстно романтичным (Тютчев и Пушкин), нигилистическим, революционным, социалистическим, анархистским, космистским, творчески футуристическим, имморталистским, тоталитарный и трансгуманистический.

Целостность в ее четырех типах охватывает один и тот же широкий спектр. Культурная тенденция к трансцендентности часто стремится к абсолюту, возможно, вдохновляясь или вдохновляясь страстью русской цивилизации к конечной Истине и целостности. Абсолютная Истина не признает многих, только Одного. Будь то существование, человечество, сообщество, нация или государство, интегральность не просто была предпочтительной; это было страстное стремление. Но в своих попытках сохранить целостность Россия часто оказывается пустой. Она должна исключить ‘несовместимые’ элементы и замаскировать оставшиеся пробелы, виртуализируя себя.

Политически это предрасполагает Россию к авторитаризму, а не к республиканизму, сильному интересу к иностранным делам и культурам, желанию быть важным для других народов и государств, а иногда терпимо относиться к "Я", но всегда лелеять "Мы" в обществе и на национальном уровне. Возможно, недостаточно, если не неправильно, утверждать, что варварство “стремится к единству”. Свободные государства, народы и культуры также стремятся к единству в периоды внутреннего кризиса и внешней угрозы. Опасность заключается в стремлении к чрезмерному единству. Стагнация, которую часто вызывает солидарность, затем требует либерализации. Реформы вновь привнесли элементы плюрализма, часто только для того, чтобы привести к разрушительному расколу и восстановлению воссоединения посредством репрессий. Таким образом, влияние целостности не предопределяет, но, безусловно, наносит ущерб плюрализму. Это влияет на ценности, нормы, поведение и решения отдельных россиян, групп россиян, российских лидеров во всех сферах жизни, а также на поведение российского государства внутри страны и за рубежом, но нормы целостности не смогли удержать все вместе навсегда.

Будущее Целостности

Может ли быть так, что целостность или одно или несколько ее воплощений находятся под угрозой и могут впасть в рецессию или утратить актуальность в русской культуре? Как справедливо отмечает Эпштейн: “Перестройка означала конец утопии. Ни бесклассовое общество, ни Царство Святого Духа больше не бросают свои утопические лучи на мир”. Эти два мета-мифа также отбрасывали монистические "лучи", которые, в свою очередь, испускали универсалистские, коммуналистские и солидаристские лучи. Даже в путинской России – хотя наблюдается тенденция к большему солидаризму авторитарного типа – сохраняется значительный плюрализм в политике, обществе, экономике, культуре и идентичности (этно-национальные, конфессиональные и гендерные отношения). В литературе, которая в России всегда является предвестником грядущего, постмодернизм и концептуализм “привели постсоветскую литературу в соответствие с основными репрезентативными модусами современной западной культурной парадигмы. Это представляет собой гигантский парадигматический скачок в мир гетерогенного”. Монизм еще не полностью оправился от ограничений советского атеизма в отношении его христианских православных корней. Универсализм сбит с толку множеством соперничающих типов. Коммунизм был несколько дискредитирован передозировкой советского коллективизма и разрушен расколом, поляризацией и атомизацией эпохи Интернета, несмотря на обещание, что эффект всемирной паутины принесет всеобщую гармонию. Несмотря на восстановление при Путине после хаотичной перестройки и 1990-х годов, солидарность ограничена теми же проблемами, которые ограничивают универсализм и коммунализм.

Но мы видели, что остается значительная часть русской мысли и культуры, которая оплакивает сломанную, несовершенную природу Бытия, человечества, России и общества и жаждет противоядия и спасения в различных типах целостности. Появились новые монизмы, универсализмы, коммунализмы и солидаризмы, а старые вновь заявили о себе. Другими словами, Россия в настоящее время достаточно плюралистична, чтобы охватить целостность во всех ее формах и противостоять ей.

Наиболее вероятным ближайшим будущим является то, что монизм, универсализм, коммунализм и солидарность обречены на дальнейшие реинкарнации, независимо от того, станет ли их положение в российской культуре и мысли доминирующим или рецессивным в ближайшие десятилетия. По этим вопросам, как всегда, Россия будет формироваться под влиянием событий во внешнем мире и динамичного подхода россиян к заимствованиям и их трансформации. Трансгуманизм, искусственный интеллект и человеко-кибернетическая сингулярность открывают опасные перспективы беспрецедентной интеграции и атомизации человечества. Физика, похоже, совершила прорыв на стыке материи и духа; биоинженерия – между человеком и машиной. Возможно, как и в прошлом, целостность соберется в новых плюрализмах и откроет новую эру целостности, препятствующую повторной демократизации России и отношениям с Западом. Или, возможно, новое сочетание целостностей и беспрецедентные масштабы и масштабы глобальных перемен перетасуют карты и приведут к новому сочетанию целостностей, которое наряду с другими факторами принесет новый Серебряный век, русское возрождение, православную реформацию и перестройку. Великая трансформация может однажды дать России беспрецедентный курс на длительную стабильность и положить конец расколам, которые питали и ставили в тупик стремление России к целостности. Однако такое спокойное открытое море вряд ли приведет к существенному отмиранию всех форм российской целостности.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

См. Часть 1 ‘Монизм‘ (Гл. 1-7): https://gordonhahn.com/2022/11/12/%d0%bf%d0%b5%d1%80%d0%b5%d0%b2%d0%be%d0%b4-%d0%ba%d0%bd%d0%b8%d0%b3%d0%b8-%d0%b3%d0%be%d1%80%d0%b4%d0%be%d0%bd%d0%b0-%d1%85%d0%b0%d0%bd%d0%b0-%d1%80%d1%83%d1%81%d1%81%d0%ba%d0%b0%d1%8f-%d1%86%d0%b5/

См. Часть 2 ‘Универсализм‘ (Гл. 8-10):

Гордон Хан. ‘РУССКАЯ ЦЕЛОСТНОСТЬ: Целостность в русской культуре, мышлении, истории, политике’ (перевод с английского языка), Часть 2 ‘Универсализм’ (Гл. 8-10)

См. Часть 3 ‘Русский коммунализм и Советский коллективизм‘ (Гл. 11-12):

Книга ‘РУССКАЯ ЦЕЛОСТНОСТЬ: Целостность в русской культуре, мышлении, истории, политике,’ Часть 3 ‘Русский Коммунализм и Советский Коллективизм’ (Гл. 11-12)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Англоязычный оригинал книги (Europe Books, 2002)

Amazon USA: https://www.amazon.com/gp/product/B0B481Y5RJ/ref=dbs_a_def_rwt_bibl_vppi_i6

Amazon Germany: https://www.amazon.de/gp/your-account/order-details/ref=_or?ie=UTF8&orderID=302-9998998-0213130

Amazon UK: https://www.amazon.co.uk/RUSSIAN-TSELOSTNOST-WHOLENESS-CULTURE-POLITICS/dp/B0B481Y5RJ/ref=sr_1_1?crid=2Z8M2YQRH9YX6&keywords=9791220126632&qid=1662457478&sprefix=9791220126632%2Caps%2C378&sr=8-1

Abstract

Amidst the conflict and strife that has plagued much of Russian history, the dream and pursuit of integrality and unity has persisted in Russian thought and culture. In theology, philosophy, arts, even the sciences, Russian thinkers and actors have believed in, aspired to, and urged the pursuit of tselostnost’ – an integrality or wholeness – in all being, existence, between the material and divine, for all mankind, all society, or all Russia. Gordon M. Hahn’s Russian Tselostnost’ tells the story of Russians’ spiritual, intellectual, artistic, scientific, social and political quest for the unity of Heaven and Earth, of God and humankind, of spirit and matter, of the peoples of the world, of society’s disparate groups and classes, and of Russia herself. Russian Tselostnost’ examines the Russian value of and aspiration to wholeness in Russian culture through articulations expressing tselostnost’ across nearly a millennium of Russian history in such areas as theology, philosophy, literature and the arts, science, historiography, and political, social, and economic sciences, ideologies and structures.

Hahn hypothesizes that the robust belief in, aspiration to, and pursuit of ‘wholeness’ present in Russian discourse that emerges with the arrival of Orthodox Christianity to Kievan Rus and strengthens, diversifies, and transforms over the centuries to encompass four kinds of tselostnost’ valued in Russian culture to this day. Four types of Russian tselostnost’ are posited: monism, universalism, communalism/collectivism, and solidarity. ‘Monism’ is defined as the aspiration to or assumption of integrality in religious theology (Orthodox Christianity) and philosophy, including the truly formal philosophy that emerged in late 19^th century Russia. Monism is reflected in the Christian, in particular Orthodox Christian, theology and ideas regarding the unity of Heaven and Earth, God and humankind, and matter and spirit, much of which has been expressed in Russian secular philosophy, most robustly by the late Imperial era’s idealist ‘God-seekers’ and ‘intuitivists.’ The second form of tselostnost’, universalism, is defined as an aspiration to world or human unity or a Russian unification with some external subset of the world or human community: Slavdom, the Orthodox world, the Christian world, Europe, the West, and Eurasia. Communalism or collectivism has political implications here, but it is primarily socio-cultural and centers around the subordination of the individual’s being, identity, interests and/or preferences to those of some larger societal group. Communalism encompasses Russian ideas such as Christian and Orthodox ‘conciliarity’ (sobornost’), the pre-Soviet village institutions the obshchina and mir, and pre-Soviet and Soviet ideas and practices of collectivism. Finally, solidarity represents the belief in, aspiration to, and pursuit of national unity – particularly political, cultural, and ideological integrality – and has greater political (and political-cultural) implications than the other forms of tselostnost’. Russian, Soviet, and post-Soviet articulations of these four types of tselostnost’ are presented from Russian thought and culture and demonstrate that the existence and power of these forms of wholeness are interrelated and highly salient in post-Soviet Russia.

This historical-cultural, qualitative, thick description research study analyzes and interpret primary source materials, including: the ancient Russian chronicles; ancient Russian Orthodox texts; the works of the 17^th century Old Believer schismatics and the establishment trends they opposed; the works of pietist, theosophists, and other foreign religious thinkers that influenced Russian theology and early secular philosophy; the works of Russia’s great writers from Alexander Pushkin and Fedor Tuitchev to Nikolai Gogol, Fedor Dostoevskii, and Leo Tolstoy, among many others; the Slavophile-Westernizer debate; the writing of the first formal philosophers and of religious-philosophical idealist school typified by Vladimir Solovev, the various ‘God-seekers’ (Pavel Florenskii, Sergei Bulgakov, and others), ‘intuitivists’ (Nikolai Losskii, Semyon Frank, Lev Karsavin, and others), and other Russian philosophical schools of the late 19^th century Russian Religious Renaissance and Silver Age; the artistic and philosophical works of the symbolists and futurists (Andrei Belyi, Alexander Blok, Dmitrii Merezhkovskii, Vyacheslav Ivanov, Velemir Khlebnikov, and Alexander Scriabin), the more traditional theological works of Georgii Florovskii and Vasilii Zenkovskii; the historical-cultural works by Nikolai Berdyaev (and other ‘Landmarkers’ or ‘Vekhi’ and their critics) and Georgii Fedotov; the cosmism of Nikolai Fedorov, Konstantin Tsiolkovskii, and Vladimir Vernadskii; the various monarchist, socialist, anarchist, and liberal political thinkers of the late 19^th century; Bolshevik and Soviet ideology, art, science and practice; the remnants of Orthodox tselostnost’; and the reemergence of pre-Soviet thought, the survival of communist thought, and the emergence of new trends such as transhumanism in post-Soviet-Russia.

These texts give evidence of the emergence, development, and evolution of the four types of tselostnost’ through a millennium of Russian history. Hahn demonstrates that monism and universalism originated from Russian Orthodox eschatology. With Christ’s anticipated second coming, humankind would be united and be integrated with the Divine in the world’s transformation into the Heavenly Kingdom. Russia’s assumption of the status of the religious ‘Third Rome’ imparted a strong strain of universalism to Russian religious and overall culture. Nineteenth century Slavophile thought ‘geopoliticized’ Orthodox eschatology to read that Russia would unite the world in Russian Orthodoxy before the second coming, expanding Russian universalism from the religious into the political realm. This mixed with ideas of pre-Petrine Russia’s supposed communal unity manifested by the spiritual unity of the believers under the ‘cupola’ of the Church and Christian grace or sobornost’ and the collectivism of the supposedly ‘ancient’ Russian village obshchina and mir. Russian tselostnost’ was reinforced by Western trends such as German Pietism, Jacob Boehme’s mystical theosophy, as well as Freemasonry. We see the Church, Russian thinkers, and sometimes even the state professing several, even all forms of tselostnost’ in their articulations simultaneously, giving integrality a robust presence in Russian civilization’s discourse.  

Religious eschatological monism and utopian universalism were invigorated with new energy in the late 19^th century by the God-seekers’ (Vladimir Solovoev, Pavel Florenskii, and Sergei Bulgakov) and intuitivists’ (Nikolai Losskii and Semyon Frank) ideas regarding ‘all-unity’ (vseedinstvo), which refashioned and even reified the ideas of Heaven-earth, God-humankind, spirit-matter integrality in 19^th century Russian discourse. Theosophists such as Yelena Blavatskaya, traditionalist theologians such as Georgii Florovskii and Georgii Fedotov, and liberal Christians like Fyodor Stepun and Pyotr Struve also issued monist, universalist, communalist, and solidarist ideas. An advancing Russian scientific tradition mixed with these mystical theologies and idealist philosophies to produce a distinctive Russian cosmism in Nikolai Fyodorov, who also articulated tselostnost’ in several forms. Russia’s great writers from Alexander Pushkin and Nikolai Gogol’ to Lev Tolstoy and most of all Fyodor Dostoevskii, and even composers such as Alexander Scriabin articulated in poetry, prose, and music a longing for or faith in monism, universalism, communalism, and solidarism with a Russian face.

During the revolutionary and Soviet eras, monist beliefs in cosmism and immortalism merged with philosophical and dialectical materialism and were grafted on to agrarian and even industrial-proletarian revolutionary eschatology, utopian universalism, promethean communalism, and proletarian solidarism, producing trends such as the Bolshevik fellow traveling ‘God-builders’ (Anatolii Lunacharskii and Alexander Bogdanov), the Soviet scientific cosmism of Konstantin Tsiolkovskii, the literary cosmims of Yegenii Zamyatin, and the socialist realism of Andrei Platonov, and other trends and their propagators, who imagined the revolution would unify the world proletariat, transform humankind beyond all recognition, and merge it physically with the entire universe. At the same time, leftovers from Imperial Russia and Soviet dissidents such as Mikhail Bulgakov, Boris Pasternak, Alexander Solzhenitsyn, and Father Alexander Men’ kept old Orthodox and Russian monist, universalist, communalist, and even solidarist elements alive. In the post-Soviet era, the new openness has permitted a revival of Imperial era thinkers, the survival of Soviet ones, and the rise of new Western and indigenous variations on all of the above to give all forms of tselostnost’ a new birth within Russia’s discourse. We see them in disparate Russian ecosystems from the Orthodox Christian communities to neo-Eurasianism and neo-Slavophilism among Russian nationalists and statists to revived cosmism and immortalism in the form of transhumanism.

Hahn posits that monism gives birth to the tendency towards universalism, which in turn tends to generate a value of communal and national unity. This is often intermixed with Russian messianic aspirations, which require a united Russia, communally (societally) and nationally, in order for her to fulfill the mission of building world unity, whether Orthodox, communist, or under some other belief.

A sub-hypothesis of Hahn’s Russian Tselostnost’ is that the great political division, strife, and conflict extant throughout Russian history from Kievan Rus through the Soviet period has transmitted this desire for integrality to Russian political culture. The threat of schism and the accompanying one of foreign manipulation of disunities in Russia gave birth to a norm valuing maximization of national political and ontological (cultural and identity) unity or ‘solidarity’ as early as immediate post-Kievan Rus. Thus, Russian President Vladimir Putin has restored the state-driven discourse on the need for national political, socio-cultural, and ontological (identity) unity or ‘solidarism’ in the face of Western encroachment in all these areas in addition to military encroachment by way of NATO expansion. The return to robust tselostnost’ after the great break of the Russian revolution and seven decades of harsh Soviet rule testifies to its adaptability, vitality, and centrality in Russian culture.